Бархатный диктатор (сборник)
Шрифт:
– Экипажи мои, лошадей, всю мебель, библиотеку, картины, ковры, зеркала, кухонную посуду и все хозяйственные принадлежности…
«Пожалуй, на несколько десятков тысяч будет…»
– Завещеваю продать…
– А из вырученных денег?
– Часть на раздачу прислуге, которая в час кончины моей при мне находиться будет. Пусть помнят о барыне.
– Ну, а другую часть?
– А другую? Раздать бедным на поминовение моей души.
«Вот забота о славе посмертной! Словно литератор…»
– Ну, а старшие ваши племянники, тетушка?
– Какие такие? А, Михайло да ты, Феодор! Не очень-то тетушку жаловали… Покойник
– А не лучше ли при жизни вашей, тетушка? Чтоб сами вы были свидетельницей спасения, оказываемого вами погибающему родственному семейству? Подумайте только…
Тетушка вся колыхалась под натиском христианских аргументов племянника. Не нашлась, растерялась.
– При жизни? Да что ты! Откуда их взять-то? Что скажут Масловичи, Шеры? (Тревожно и беспомощно металась в своем кресле.) Нет, погоди, я лучше уж бабиньку позову.
Позвонили. Лакей в длиннополом сюртуке поднялся в верхние комнаты. Вскоре раздались торопливые шажки, легкий металлический звон, и в комнату почти вбежала остроносая старушонка с молитвенником в высохшей руке и связкой ключей за поясом.
Это и была «бабинька», мачеха Нечаевых, крепко державшая в узловатых руках свою семидесятилетнюю падчерицу. Разного типа старухи. Младшая – тетушка – та еще вся была довольно плотная, круглая, а бабинька совсем высохла и сморщилась, подбородок остро торчал, щеки обвисли, шея обнажила все горловые хрящи, только и остались, что кости, сухожилия да кожа. И еще глаза – пронзительные, злые, завидущие. Недаром славилась хитростью, злостью, умом и язвительностью.
Тетушка двигалась медленно, бабинька была быстра и стремительна, как взгляд ее пронырливых и бегающих глаз. С ней толковать было труднее.
Выслушала все молча, бегая по гостю мышьими глазами. Застрекотала быстро, безостановочно, мелкой дробью:
– И всегда ты мотал деньги. Смолоду еще. Так про тебя и говорили: Федор-то – шатун, только и на уме у него, что бильярдные да ресторации, да картишки, да девки. Никогда ты не умел сколотить копейки… И в кого ты, вправду, уродился? Отец твой покойный, тот над каждой копейкой дрожал. Гроша в жизни никому не передал. А уж Нечаевы бережью, торговой сноровкой, скопидомством составили себе капиталец. Дед твой не любил расточителей, мотыжек, вот вроде тебя…
– Так ведь я тружусь, бабинька, и труд у меня не легкий…
– Знаем. А что ни натрудишь, по заграницам, по рулеткам всяким проматываешь. Небось, всё знаем (ехидно сверкали глаза). При жене-то, при покойнице, сколько жен еще себе завел? Думаешь, не знаем?
– Так ведь у вас, бабинька, на них денег не просил, – угрюмо пробормотал он.
– А вот прикатил же к нам из Питера за деньгами. Жил бы раньше иначе, не пришлось бы… Не рассчитывал бы на стариковский карман.
– Охота вам верить сплетням.
– А то и плохо, что сплетни всего тебя облепили крутом, как репья (с отвращением сжала бесцветные тонкие губы).
– Ну, что там толковать! (Он повернулся от злобной старухи к другой.) Я к вам обращаюсь, тетушка, не к чужой крови, к родной сестре моей матери. Придете ль на помощь единокровной семье, дадите ли взаймы, под вексель хотя бы, десять тысяч для спасения журнала и гибнущих близких?
Ему сразу представилось: в железных кассах Куманиных опрятными пачками и ладными свертками лежали годами купчие крепости, заемные письма, процентные билеты, банковые облигации – груда бумаг, обеспеченных землями, строениями, заводами, товарами, металлами, всем государственным достоянием Российской империи! И на страже этих богатств, способных спасти тысячи молодых жизней и гениальных замыслов, две древних старухи, эриннии с когтистыми пальцами…
Но присутствие бабиньки придало бодрости старой Куманиной. Решимость в отказе окрепла.
– Нет, Федя, не дам. Ни к чему. Не дать взаймы – остуда на время, а дать – ссора навек.
Вот когда неумолимо и повелительно возникла перед ним парабола о мандарине. Дряхлый богатый старик в Китае – а здесь творческие замыслы, нужные человечеству и безнадежно обреченные на гибель! Две никому не нужных старушонки, уже согбенные над могильной ямой – и рядом молодые существа, быть может, полные дарований, призванные служит человечеству, строить новую жизнь… И для чего промысел так оберегает прозябание этих выживающих из ума старух, цепко и прочно ухватившихся за наследственные капиталы Куманиных? И зачем такое пренебрежение к нему, к вырастающим замыслам его созданий, к этим будущим зреющим книгам, призванным, быть может, обновить и переродить человечество, открыть неведомые пути его мысли, переломить вековой ход истории?.. Если бы только не нищета, не болезни, не эти гнетущие житейские заботы! И подумать только, что несколько тысяч спасли бы все!
«Убил ли бы ты в Китае старого мандарина, чтоб сразу получить в Париже его богатства?..»
Убил… ли бы?..
Он поднялся и перед входом – в виде последнего довода – раскрыл свой бумажник. Конверт с делами редакции. Письма типографий и бумажных фирм с предоставлением шестимесячного кредита. Согласие журналов печатать в долг объявления. Заявления сотрудников о предоставлении редакции статей с отсрочкой уплаты. Все шли на спасение дела. «Неужели же единственная родственная душа окажется хуже чужих? Неужели же из своих миллионов не уделит малой толики на спасение святого дела?»
Он чувствовал, что слабеет в доводах, что упорство сопротивления отнимает у него последние надежды. Безысходность положения начинала ужасать его. Нервы, натянутые до предела, начинали сдавать. Слезы подкатывались к горлу.
– Всю-то жизнь свою беспутный, никчемный, не работник, не добытчик, – подваркивала бабинька. – Неудачники-то старшие у покойницы Маши… А ты, Федор, особенно. И с ничтожными проходимцами путался, и шпагу-то над головой твоей палач ломал, и к позорному столбу привязывали. Что ты смотришь на меня такими глазами? Убить, может, хочешь? У, каторжник!
Он побледнел.
– Убить… вас?
– А уж если против царя православного шел, то что же и ждать от тебя, колодника, старухе беззащитной?
– Я во всю жизнь мою зла никому не чинил, – растерянно бормотал он, словно пойманный, – я всегда учился и учил прощать людей и любить их.
– Да, знаю, жену-то свою покойницу с любовником сводил… А все потому, что без денег, нищий. Вечно и будешь в унижении, в грязи топтаться, слезно выпрашивать все у судьбы… Что, думаешь, жалко? Нет, гадко.