Баронесса Вревская: Роман-альбом
Шрифт:
В Вене, где Фанни было очень весело и она упивалась укоризненными взглядами дам и нескромными — эрцгерцогов, она застала в лесу своего возлюбленного с грязной и красивой цыганкой. Одной рукой он совал ей монеты и кольцо, другой пытался обнять стройный стан. Фанни завопила не своим голосом, цыганка улизнула, а Великий князь дал Фанни звонкую пощёчину, так как сам был смущён; они решили расстаться навсегда. Тут же подвернулся «любезный русский», увёз Фанни с собой и скрасил дни одиночества.
— Оставьте меня, я вас не люблю. Я люблю Великого князя, — говорила Фанни, расстёгивая перламутровую пуговицу на груди.
— Это мне совершенно всё равно, — хладнокровно отвечал «любезный русский» уже в одной длинной исподней рубахе и лез под шёлковое одеяло в двуспальную кровать.
Прожили месяца два.
Когда получила-таки покаянное письмо Великого князя, сбежала. Возвращение сулило много приятного. На радостях они поехали в Италию, с ними был воспитатель и доктор Великого князя Гаурович, который и «стучал» на них аккуратно императору, наслаждаясь красотами Рима.
В Бари Великий князь полдня проторговался с папой Григорием XVI, предлагая суммы, от которых у Фанни мутилось в голове, за мощи святого Николая-чудотворца. Папа не уступил. За границей Великий князь покупал, менял и снова продавал разные мелкие вещицы с таким жаром и упоением, что Фанни было не по себе. Они побывали в Неаполе, Риме, Флоренции, Генуе, Милане, Венеции и Варшаве — и полки с музыкой торжественно выходили навстречу. Фанни гордилась своим возлюбленным и собой, а маленький плешивый доктор всё слал депеши и не скупился на описания алчной и ветреной американки.
В это время готовился Хивинский поход, и юный Скобелев умирал от желания броситься очертя голову в самую кровавую кашу. Туда же Великий князь Константин звал и сына, суля славу и Георгиевский крест (вожделенную мечту Скобелева); когда в уговоры вступил обожаемый дядя-император, Николай сдался.
Уходил в канун Рождества и, как мог, позаботился о подруге. Нанял прекрасную квартиру на Михайловской площади, подарил рождественскую ёлку, короб платьев и драгоценностей, а также сани, запряжённые парой вороных, с медвежьей полостью и кучером Владимиром. Весёлое было у Фанни Рождество, хотя, по её собственным словам, она и «горевала после разлуки». Его письма тревожили, он мечтал убежать с ней в Америку — вот уж что ей совершенно было ни к чему.
Понимая, что его могут убить, Великий князь составил завещание, очень выгодное для Фанни, и оставил у неё. Оба рыдали. На груди он увёз прядь волос возлюбленной. Ему не нужны были ни подвиги, ни кресты; ему хотелось в отставку.
И понеслись отчаянные любовные письма. Фанни читала их за бокалом шампанского с очередным кавалером — в Париже.
«Чувство к тебе, — писал Великий князь, — будет иметь влияние на всю мою жизнь. Такие чувства нынче не в моде. В них, может быть, нет шика, но что до этого!.. При тебе я способен на великие дела, без тебя в Россию не вернусь... лучше пойду на смерть. Думай почаще обо мне, и это принесёт мне облегчение...» И последнее — оно звучит мольбой: «...не ужинай с военными, не щеголяй нарядами. Это скучно и трудно, но необходимо. Мы так будем счастливы, когда снова увидимся».
За поход в Хиву ему не дали Георгиевский крест. В нём совсем не было честолюбия — одни чувства. Любовь занимала все помыслы, отнимала все силы. Он был очень молод — двадцать три; американская авантюристка вскружила ему голову, и всего себя он сложил к её ногам. Чувства его были обострены до предела, обострилась и болезнь. Он страдал клептоманией, но это была только его тайна. Стыд делал его бдительным и осторожным. С тщательностью и неутомимостью паучка её возлюбленный тащил в свои комнаты шкатулочки, веера, скляночки с духами, ложечки и ножи. Как вспыхивали его глаза в грошовых меняльных лавках, с каким упоением он покупал понравившуюся вещь, но тут же обменивал её на другую, да и ту вскоре продавал. Он был очень замкнут и одинок, но Фанни могла бы догадаться, ведь даже у неё иногда пропадали вещи, но она, не задумываясь, говорила о пропаже возлюбленному, и тот, залившись краской, поспешно покупал «жёнушке» что-нибудь с бриллиантами взамен веера или кошелька; преподносил, целовал руки, низко склоняясь головой, словно извинялся; она с удивлением и восхищением вскидывала брови.
Из образа, принадлежавшего Великой княгине (матери Николая), украли драгоценные камни. Схватили адъютанта Великого князя Евгения. Видя, что тот не может оправдаться и ему грозят каторга и позор, Николай сознался в краже. Вошёл в залу дворца, где у перепуганного адъютанта требовали признания, сказал: «Это сделал я». Теперь Фанни мечтала только унести ноги с ценными подарками и бумагами. Один Господь, верно, только и утешил его, ведь изо всех дорожек он выбрал прямую. Был объявлен сумасшедшим, лишился всякой собственности, над ним издевались даже солдаты, потому что он больше не имел власти, он ходил в рубище и сам добывал себе огонь и пропитание, он освободился от всего суетного — стал почти юродивым или святым.
Последнее, о чём он беспокоился, пока врачи набело сочиняли историю его помешательства, как уберечь возлюбленную от неприятностей. Он просил, чтобы она взяла все деньги, считал, что она заслужила их, и скорее уезжала, чтобы не выслали в Сибирь.
— О, друг мой, — вскричала Фанни, — они не сделают такой подлости!
— Все сделают, — тихо и спокойно сказал он.
Её арестовали.
Затрепетало сердечко Фанни Лир, когда повели её по Петербургу два жандарма и когда большой тюремный ключ лязгнул в замке. Фанни совершенно не выносила голода.
— Ну, что смотрите, будто у меня три глаза, — прикрикнула она на жандармов, — несите мне ростбифу, чаю, хлеба и шампанского, мне угодно завтракать!
О себе в те дни она говорила: «Они совсем не знают моего характера: я могу кричать от пореза, но если мне отрежут всю руку, я не разожму губ и другою рукой сама похороню отрезанную».
Впрочем, на такие пытки идти не пришлось. Любезный Трепов (тот самый, кто два года назад встретил её на русской границе и в которого потом стреляла В. Засулич) уладил дело почти без скандала. Император приказал ничего не отбирать у Фанни. Только один Великий князь Константин (отец Николая) пытался вытребовать у неё завещание сына и обязательство на сто тысяч рублей. Ему было жаль семейных денег, которые уплывали за океан вместе с бойкой шлюшкой, погубившей сына. Фанни сдалась и уступила половину — не годится испытывать судьбу дольше, и только твердила, что «поступила глупо».
Она сидела в поезде, напротив доверчиво дремали провожатые в жандармской форме; последние берёзки мелькнули за окном — граница, — и Фанни отметила про себя, а потом и на бумаге, что дышать сделалось свободнее.
Несколько раз князю Николаю снился сон, он рассказывал о нём Фанни: он стоит на коленях в большой тронной зале, затянутой в чёрный креп. «Расстрелять!» — коротко говорит император солдатам в ослепительных белых мундирах и кивает в сторону племянника. Потом подходит, гладит по голове — Николай приникает губами к душистым мягким пальцам. «Дядя, — шепчет он, — ты меня любишь?» Император кивает задумчиво, отходит, плачет навзрыд, слёзы катятся по усам и бакенбардам, а платком машет, машет как огромный невидимый пресс. «Ах да, — вспоминает Николай, — царская честь!» — и понимает, что дядя прав.