Баронесса Вревская: Роман-альбом
Шрифт:
Вревскому эти грёзы не показались бы смешными, и за ним водилась жажда геройства. Ещё в 1840 году, чтобы попасть в герои сразу, да ещё с приятелем-декабристом А. II. Беляевым, капитан Вревский решил отбить у черкесов пушку. Так, не напрягаясь, между шампанским и преферансом. Черкесы прямо протелепатировали намерения молодого барона и пушку, постреляв по русскому лагерю, всегда увозили. А потом и вовсе перестали таскать за собой. Может, кто и украл её, но не Вревский. Это факт. Быстрое геройство не состоялось.
Вревский специализировался на набегах. Быстро продвигаясь по службе (значит, хорошо набегал), уже в 1845 году сделался командиром Навагинского пехотного полка (его «невесте» четыре года). Затем ещё несколько лет непрерывных
С 1856 года — генерал, назначенный командовать войсками Лезгинской кордонной линии. Женился на Юлии Петровне, юной, нежной и прекрасно образованной, но из формы не вышел: весь пятьдесят седьмой и пятьдесят восьмой годы удачно смирял Чечню. В 1858 году окончательно прижал Шамиля, разорив сорок аулов и взяв три каменных укрепления с орудиями. Когда он возвращался в крепость, в крови и копоти, что чувствовала его юная жена? Бежала ли ему навстречу, бросалась ли на шею?
20 августа 1858 года при штурме аула Кетури уложила барона чеченская пуля. Ипполит Вревский так увлёкся атакой, что забыл, как опасен укреплённый аул, где каждая сакля — крепость. Его погубил азарт человека, любящего драться. Сослуживцы отмечали, что это «...чуть ли не единственный пример в Кавказской войне смерти в бою генерал-лейтенанта».
В Телави его привезли на арбе. Через два дня он умер. Шамиль чуть не спятил от радости, Юлия плакала.
Генерал Н. И. Вольф в некрологе заверял:
«И. А. Вревского будет оплакивать весь Кавказ, ибо он был из тех генералов, которые воспитывались в преданиях школы генерала Ермолова и сохранили дух, внушённый Ермоловым Кавказскому корпусу. Он был храбрый и правдивый, берёг своих солдат, бил горцев не на бумаге, а в бою. Шамиль три дня праздновал смерть «этого рыцаря без страха и упрёка».
Воспоминаний о «рыцаре без страха и упрёка» немного. Точнее, написали о нём только двое. Декабрист А. II. Беляев (с которым задумывалось похищение пушки в сороковом году) и личный секретарь Вревского штабс-капитан Зиссерман. Их воспоминания сходятся в оценке личной храбрости барона, который «всегда сам командовал батальоном и выбирал опасные позиции», его азарта и страсти в бою.
Беляев знал Вревского в сороковые годы, молодым, очень образованным офицером с правильными чертами лица немного южного типа, с вкрадчивой походкой и неизменным чубуком в зубах. Невысокого роста, складный кареглазый брюнет. Манера общения несколько застенчивая. В Дерптском университете он прошёл курс медицины, отчего, вероятно, имел одну оригинальную привычку: не пропускал мимо ни одного офицера с больными зубами. Всюду возил с собой ящик со щипцами и наводил страх на жителей крепости. Беляев было подумал, что это шутка, но барон не умел и не любил шутить и как-то на глазах у приятеля мастерски вырвал зуб графу Штейнбоку. Беляев потерял аппетит (дело было за обедом), Штейнбок — сознание, а барон преспокойно сложил инструменты, откланялся и бесшумно удалился.
В молодости очень много танцевал на импровизированных балах в собственном доме. Завёл оркестр полковой музыки и очень заботился о нём. Держал сани для пикников, если вдруг выпадет снег, и увозил понравившихся девиц на своих резвых лошадях далеко вперёд, так что родственники очень нервничали, а один дядюшка даже хотел с бароном драться из-за племянницы, но вмешались гости... и снова выручил этикет.
А. Л. Зиссерман узнал Вревского позже (в середине пятидесятых), за несколько лет до смерти, и составил своё мнение о характере начальника. Пристрастие к дёрганию зубов запомнилось ему меньше, чем ещё одна оригинальная черта. Летаргические приступы, в которые барон впадал от волнения накануне важных событий. Заснуть мог за столом, прямо во время военных
Зиссерман подчёркивает, что Вревский был очень смел, в бою жесток и кавказская служба очень к нему шла. Он не уставал делать бесчисленные набеги на Чечню, часто просто из-за того, чтобы его там не забывали. Имел в голове всякие полезные прожекты, например по восстановлению христианства на Кавказе для смягчения хищных нравов. Начальник штаба удивлённо пожал плечами, выслушав «записку» Вревского, и его недоумение можно объяснить примерно так: «Барон Вревский, — наверное, думал он, — прекрасно справляется с этими «хищными нравами», а вот как он будет резать кроткое оправославленное население, ещё неизвестно». Зиссерман не без злорадства доложил Ипполиту Александровичу об отказе. Тот «ничего не сказал, но по привычке посмотрел исподлобья, что означало у него тайную досаду».
Вообще же Зиссерман подозревал Вревского в крайнем эгоизме. Хотя тот ни с кем не был груб, скупости за ним не водилось, но всё это «на такой лад, что никто его особенно не любил». У него не было явных врагов, но не было и преданных друзей. О нём знали, с ним считались, но он держал людей на расстоянии, ни в ком не принимал горячего участия, с подчинёнными был безучастно презрительным, патологически не мог признавать свои ошибки.
Заметно, что он чем-то здорово раздражал своего секретаря, может быть, своим «стародавним барством», «...страстью окружать себя приживалами, арапчонками, бульдогами, большой крепостной и некрепостной дворней, фаворитами и пр. Третировалась эта компания тоже чисто по старым барским преданиям; преимущество не оказывалось ни арапчонку, ни бульдогу — ко всем презрительное отношение».
О Юлии Петровне Зиссерман высказался однозначно: «...сиявшая молодостью, красотой, образованием». Он встретил супругов где-то за Ростовом, они возвращались на Кавказ из орловского имения. Генерал катил с юной женой и её сестрой в открытом шарабане. На дорогах была распутица — март месяц, дорожный плащ барона сплошь заляпался весенней грязью. Он сам правил лошадьми — женщины пищали и хохотали — и казался очень симпатичным. За четыре месяца до своей смерти.
После Смольного института Юлия приехала в Ставрополь к отцу, здесь в скором времени сыграли и свадьбу. И если княгиня Ланская считала «позором» отдать дочь за «воспитанника», то Варпаховские, думается, с радостью согласились на эту честь.
В декабре 1855 года Ипполит пишет брату Борису в село Голубово Псковской губернии:
«Я тебя ещё не известил о моём очень скором браке с Юлией Варпаховской. Я уверен, что ты примешь живое участие в моём счастии, и я хочу надеяться на твоё любезное отношение к Юлии, которая со своей стороны расположена уже к вам. Жюли будет 18 лет (скорее всего, описка — 16 лет. — М. К.); она блондинка, выше среднего роста, со свежим цветом лица, блестящими умными глазами; добра бесконечно. Ты можешь подумать, что описание это вызвано моим влюблённым состоянием, но успокойся, это голос всеобщего мнения» [11] .
11
Водилась, видно, за бароном страсть к преувеличениям во «влюблённом состоянии». И влюблялся он, наверное, часто, вот брат от одного описания внешности и волновался.