Баронесса Вревская: Роман-альбом
Шрифт:
— Что, не хотите мирно лежать в гробу? — спрашивали одни.
— Упьюсь ли я кровью мадьяров и немцев, а? — задорно подзуживали в ответ другие. Фужеры летели на пол, серебряная вилочка на фарфоровую тарелочку, а огурчик в рассольчик, и они возмущённо расходились по домам, чтобы вскоре снова захотеть мириться.
...Славянофилы. Золотая молодёжь. У каждого впереди карьера, выбор поприща. Связи со двором, возможность влиять... Будущие идеологи Великой крестьянской реформы, видевшие красоту в древнем славянстве, верившие в общину и чтущие православие...
...Западники. Не менее золотая молодёжь, нашедшая красоту в развалинах Колизея, считавшая, что рано или поздно России придётся повторить западный путь, ибо иного прогресса быть не может...
И те и другие ездили обучаться в Берлинский университет, и те и другие любили Россию, «одни как мать, другие как дитя», и те и другие шли от красоты и гармонии... И как бы красиво плыл дальше их корабль под флагом «двуликого
И что это такое — всеобщее счастье? «Пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что». Как бороться с этим искушением, одним из первых понял Владимир Соловьёв: как подойдёт к тебе бес о всеобщем счастье толковать, как ты ему сразу: чур меня, чур, отойди. Знаю я, чем это всеобщее счастье оборачивается: вначале коварство и ложь (для добывания земной власти, чтобы всех потом к счастью вести), убийство и насилие — в конце. А потом заткнуть уши и осенить себя крестом. Отойдёт.
И всё-таки тогда, в сороковые — пятидесятые, больше говорили, чем делали. И сами над собой подтрунивали. Едет молодой Фет в гости к Тургеневу в Спасское (и Вы там, Юлия Петровна, бывали), а тот возьми по дороге да и обругай встретившегося мужика последними словами. Фет рот разинул и смотрит на певца «хорей и калинычей», а тот усмехается только и объясняет ему по-французски: делай, как я говорю, но не делай, как я делаю. Вот уж кто и тогда понимал разницу между идеей и живой жизнью. Надо сказать, что Фет послушался совета Тургенева и был отменным хозяином в отличие от Ивана Сергеевича. И если ругал мужиков, то не за то, что холмик некрасиво нарыт у дороги, а за дело.
Случалось, кто-нибудь терял идею, и все принимались шарить, а когда находили... это была уже другая идея. Что ж делать? Бывает. Брались за неё. Так и перетекала идея из одного в другое и обратно в себя.
Да, Юлия Петровна, когда Вы закончили Смольный, идеи уже не имели над Вами большой власти, а лишь овевали Ваше юное личико, лишь были разлиты в воздухе, которым Вы дышали. А воздух тогда был чистый.
Слегка, очень слегка Вы чувствовали их аромат и в воздухе Кавказа. Может быть, супруг рассказывал о забияке-поручике с грустными глазами Лермонтове. У вас была одна общая дата: год смерти поэта и год Вашего рождения. Офицерские разговоры за столом? Интересно, готовится какая-то реформа? Отпустят крестьян? «Да помилуйте, — наверное, говорил ваш муж, покусывая короткий чубук, с которым не расставался, — да они пропадут тут же, пьянствовать побегут. Нонсенс, господа». И от волнения прямо за столом впадал в спячку или шёл выдирать кому-нибудь зуб, и кто-то, держась за щёку, поспешно скрывался в задней комнате, заслышав шаги командора.
А потом, когда Шамиль три дня «гулял» на поминках Вашего мужа, Вы стали матерью взрослых детей с черкесской кровью. Ваши наставницы из Смольного были бы довольны — дождалась применения та самая идея, по которой из Вас воспитали мать с младенческих лет. Вы сделали для этих детей всё, что считали должным.
А дальше... Дальше идеи перестают быть ветерком, необязательным и приятным упражнением для ума и остроумия. Они поднялись из-за столов и вышли из гостиниц на улицу, на газетные и журнальные полосы. Наступило время работы. Сбывались слова Филарета: навстречу всем этим людям с их идеями и желанием действовать пришёл царь с целым рядом реформ, которые, как по волшебству, отражали их чаяния и мысли... И общество на миг захлебнулось от восторга. Отменена цензура (как раз для пикировщиков и острословов); введены местное самоуправление (земства — поприще для самых славных и незаметных); суд присяжных — надежда на справедливость, но это всё потом, потом, а прежде грянула Великая крестьянская реформа 1861 года. Не знаю, как всё остальное, а уж это не могло не коснуться Вас лично, Юлия Петровна, ведь были же у Вас души, доход? Всё это надо было осмыслить, списаться с управляющим, роднёй, а может, и поехать, справиться на месте, а для этого отпроситься от двора, ведь год крестьянской реформы — ещё только начало Вашей петербургской жизни. Нет сведений, как Вам всё это удалось устроить, но, наверное, устроилось неплохо, имения продолжали приносить доход, а Вы с императрицей путешествовали по всему миру. Конечно, если у Вас всё получилось довольно быстро и легко, то могло показаться, что и на самом деле не произошло ничего особенного, а между тем с этой реформой «...и закончился по-настоящему петровский период русской истории, так что мы давно уже вступили в полнейшую неизвестность», — так писал Фёдор Михайлович Достоевский.
Но, как бы там ни было, Вашу головку вряд ли мучили тревожные раздумья об этой «полнейшей неизвестности». Вы знали не на словах о трудной государевой работе. Вам было двадцать лет, хотелось жить и надеяться
Накануне реформы в Петербурге гуляли пожары. Говорили, что поджоги — дело студенческих рук. Молодой журналист Лесков написал об этом заметку, и порядочные люди отныне не подавали ему при встрече руки. Из этого следовало, что не всякая правда уместна во времена свободы: разве можно ругать передовое студенчество — это уж вы того, сморозили, мягко выражаясь. Ругать всегда должно только правительство и императора, чем, кстати, сразу после реформы и занялись с большим подъёмом. Руки Лескову так и не подавали (есть у них, у порядочных, уговор — как поступать, а кто так не поступает, тот непорядочный). В 1862 году Тургенев напечатал «Отцы и дети». В России впервые прозвучало слово «нигилист». Но и это вначале показалось ещё одной краской в палитре свободы. Несколько лет спустя раздались первые выстрелы. Вряд ли Вы, Юлия Петровна, читали брошюрки, которые аргументировали эту «охоту», да и реакция Ваша представляется довольно однозначной.
В это же время наливается спелостью идея народа, народного счастья. Идеи всех направлений стягиваются в гордиев узел. И узел этот — народ. Дворяне начинают стыдиться и происхождения, и образования, и состояний. Боже, где, кроме России, встретишь аристократа, винящегося перед босяком? Немногие разночинцы «идут в народ», чтобы не на словах разделить его тяготы и лишения, пашут землю, как простые мужики, тачают сапоги, лечат и образовывают, а не пропагандируют; пресса полемизирует, как и куда направить российский корабль, хотя он уже плывёт усилиями первых, немногих; нигилисты в дыму и сере, как в аду, поют песни с рифмой «кровь — любовь», и всё то же о народных страданиях — и все они вместе создают живучую химеру под названием «народ». И в зависимости от того, что им нужно в данный момент, они этим «народом» и крутят. Для его же счастья. Типично российский грех — искать путь для всех, а не для себя. И говорить, что ни в чём нет результата. А результат-то был утех, кто не звал к топору, подобно Чернышевскому, не воплощал и холил идею, а использовал собственную энергию и ум сообразно обстоятельствам. Но их-то тихий подвиг современники тоже проглядели, как и Вас, Юлия Петровна, потому что истинное добро неприметно на вид.
А народ жил сам по себе. Вспомните, Юлия Петровна, хотя бы мужиков в имении или девушку, служащую при доме. Народ себе живёт — нипочёмствует, и девизом его во все времена было: авось проживём! При любой власти, с любыми замашками и норовом, сами по себе. Ещё Пушкин говорил, что рабство-то в России есть, а рабов никогда не было. Достаточно на походку мужицкую взглянуть! Как в русской сказке: «Куда, добрый человек, путь держишь?»
— Куда иду, про го сам знаю!
И уж всем известно, когда «неохота» русскому человеку работать неизвестно на кого, то он и не будет и доведёт страну до полной разрухи. Пропьёт и разворует.
Так что «виновник торжества» не больно за барские усилия радел, не больно за шкирку тащился к счастью, а, бывало, и сам за шкирку пропагандиста в участок отводил — мешает работать, зудит, как комар, а покос на дворе.
Главной идеей интеллигенции эпохи великих реформ стала идея народная. Лев Толстой в «Войне и мире» так и говорил: «Моя любимая идея в романе — народная».
«Нужно верить не в народную веру, а в сами божественные предметы», — предостерегал В. Соловьёв, но так заразительно было верить в «народную веру», так упоительно думать о всеобщем счастье, что когда столкнутся вдруг не с идеей, а с самым что ни на есть представителем этой породы — «нипочёмствующим хитрованом», то прямо отчаяние и изумление брало: до чего же наш народ неправдоподобен. «...Однако же народ для нас всех всё ещё теория и продолжает стоять загадкой», — грустно констатировал Достоевский.
Вот Вы мелькнули девочкой, резвящейся в простеньком платьице на лужайке около дома в Старице, отучились в кофейном классе Смольного, оплакали мужа на Кавказе; с грустным и тяжёлым чувством приехали в карете ко двору. Вы были, были, во всём чувствовалось Ваше неуловимое присутствие, а потом взяли и исчезли, истаяли, как солнечный луч, как тень, и нет Вас. А шестидесятые заканчиваются: вместе с выстрелом Каракозова канули в бездну кринолины; затерялся и пропал по кабакам, чтобы содрать ненавистное «направление» [14] , русский крестьянин Осип Комиссаров, толкнувший под руку злодея во время покушения на царя и за это наряженный дворянином; подходит к концу последнее путешествие Ваше с императрицей...
14
Бердяев определил: «Русскому человеку никогда не охота высказывать своего направления».