Баронесса Вревская: Роман-альбом
Шрифт:
Тургенев, судя по всему, больше видел Ю. П. на фотографиях, чем в жизни. И «величина» её рук могла быть оптическим искажением. Но фотографий не сохранилось. Может быть, руки и в самом деле были «велики». Он прямо говорит ей о своём желании побыть наедине и зовёт в Карлсбад. Воды — классическое место адюльтера XIX века. Сюда-то он её и приглашает.
Она же «с удовольствием» сидит в деревне и отсюда «водит его за нос». То она едет, то не едет, а может, она и правда в растерянности от его настойчивости и не знает, как лучше поступить: то ли раздуть в «старичке» ревность и своевольничать дальше — ведь он любит неприступность, и отказ будет в её пользу, то ли не испытывать дольше его терпения и поехать, а там на месте решить, что делать.
А его вопросы «порвалась ли верёвочка на её лапках? — и крепка ли была эта верёвочка?» — что это значит? Опять о её несвободе? Он знал о ней больше,
И всё-таки благоразумие взяло верх. И Тургенев, едва удерживаясь в светских рамках, с горечью констатирует, что «на личное свидание в Карлсбаде я уже не надеюсь:
Ваше последнее письмо рассеяло мои ожидания». И кисло прибавляет, что благодарит её хотя бы за желание приехать туда, если бы не дела и обязанности. Он подавлен, как будто даже охладел (сколько напора и усилий впустую, а он немолод), и даже желчно острит, что это к лучшему: «Скука, говорят, отличное подспорье водам и всяческому лечению». Да и не так уж романтично двоим немолодым людям свидеться на водах по причине нездоровых желудков — вот Вам, Юлия Петровна. Получайте.
Юлия Петровна никуда не поехала, и пошли спокойные, дружеские письма, но вот в августе, в скобках, он из Парижа: «... (в эту самую минуту над нашим садом проходит гроза вроде карлсбадской, помните?)». И дальше... благодарит её за «бешенство, возбуждённое в «террасе с балконом» и других соотечественниках». Значит, она была там, появлялась с ним в свете и вызвала даже бешенство своей независимостью в качестве спутницы Тургенева.
Теперь надо внимательно посмотреть, что было написано до этого, чтобы понять «степень» их отношений, узнать, решилась ли Юлия Петровна «перейти Рубикон»? Тургенев уехал из Карлсбада раньше, она послала ему вслед «тоскливую» записочку с чем-то откровенным и неутешительным для него. Он отвечает, что, во-первых, не принадлежит к числу мужчин, способных рассеять её уныние, во-вторых, она «ясно глядит на вещи, здраво судит о себе самой и других: всё придёт в свою колею», он не обижен и не сердится, вернулся в Париж и «нашёл всех своих владетельниц в лучшем виде». Да ещё сетует, что хоть в ней и зреет «решительность во всех видах», но он ощущает себя «физическим грибом уже давно», а через год грозится стать и «нравственным». Что-то у них там не склеилось, и он спокойно спрашивает, поедет ли она после Ялты в Индию «вслед за Вашим полковником (Жуковскому я об Вашем плане ничего не скажу — а то он в состоянии поскакать туда, не расплатившись с долгами)», — и «спокойно» сомневается, что увидит её в Париже. Совершенно мирно воображает, как она «кружит головы всем этим аббатам и прочим дипломатам!». В декабре почтительно сообщает о кончине в Париже её брата Ивана Петровича и добавляет, что его болезнь была из тех, «которые не прощают». Люди не прощают или болезнь не прощает? Фраза двусмысленная, загадочная, но Тургенев и Вревская, наверное, поняли друг друга.
Вот и весь год, бодро начатый и вяло, грустно окончившийся этим сообщением да привычной шуткой Тургенева: «Перед старостью хотелось бы выкинуть какую-нибудь несуразную штуку... Не поможете ли?»
Нет, она не помогла. Она сама вскоре «выкинула штуку» — ушла на войну.
«...Впрочем, вечного ничего нет, кроме вечного, тупого ожидания до гробовой доски чего-то лучшего и неведомого» — это Юлия говорит.
«Не предавайтесь слишком мрачным мыслям; жизнь, конечно, не слишком красивая вещь — да другого ещё пока ничего не придумали», — серьёзно отвечает Тургенев.
Человек он очень общительный, если у неё есть настроение (а если нет — трезвонь в дверной колокольчик сколько вздумается — баронессы «нет дома»), быстро сходится с людьми: «Я рад, что Вы сошлись с Мещёрским; он прекрасный малый». Но так же быстро в людях и разочаровывается. И вот уже любезный князь Мещёрский впал «в немилость».
«По моему личному убеждению, он по любви никогда не женится, — пишет Вревская о Мещёрском, — и женится по расчёту, как и большая часть людей, обладающих глубокими чувствами». Согласитесь, не совсем традиционный подход к «глубоким чувствам». В ней совершенно нет романтизма. Людям с такой глубиной взгляда обычно трудно бывает устроить свою жизнь. Именно свою — чужую устраивать более или менее удаётся. «Поздравляю Вас с свершившейся свадьбой Вашего брата; препятствия устранены и побеждены Вами, что меня не удивляет, — восхищается её умом и энергией Тургенев, — это Вам в привычку». Рядом с ней любому мужчине трудно выглядеть достойно, не показаться дураком или напыщенным умником. Её спокойная, а временами озорная серьёзность, простота и благородство тона, полное отсутствие жеманства и словно лёгкое парение надо всем, что происходит в жизни, да, именно серьёзность в отношении к Тургеневу и не допускает, возможно, любовной связи, чтобы капризным чувством страсти не разрушить существующее между ними.
Она спокойно говорит о том, что ведёт жизнь «весьма однообразную», что сестра её «характера мрачного... и я её очень люблю», она не боится ставить «и» вместо «но», это выдаёт в ней человека думающего, неоднозначного. Да, она добра без восторженности — что разрывает канонический образ, и она предстаёт живым человеком. «...В этом несчастном климате тотчас же чувствуется какое-то нравственное разложение, встряхнуть которое нет мочи». Такое признание вызывает уважение, тем более что мы знаем, как закончилась её жизнь.
Она так мягко и умно утешает Тургенева в том, что их карлсбадский роман не состоялся: «С тех пор между нами остался всё тот же ров, по которому смирнёхонько бежит карлсбадская водица, — да что за нужда — всё-таки я Вас крепко и крепко люблю, и перепрыгивать через ров нам нет ни малейшей надобности». Тонко подмечено, что водица «смирнёхонькая», и трогает это «крепко», повторенное дважды.
Христосуется с ним — «старым безбожником», как он сам себя называет. Красота их отношений держится на этих едва заметных струнах взаимопосягательства на привычки, привязанности и убеждения друг друга. Ни один не смутил другого бестактным вмешательством в чувства и судьбу. Вревская очень откровенна, несмотря на скрытность. Например, она не боится признаться, что ей не нравится «море» Айвазовского, «всё туманное и некрасивое» (а уж море-то с её любовью к Кавказу для неё статья особая), что проповеди модного лорда Родстока «нескладные и некрасноречивые», нет, она, пожалуй, ничему не внимает благоговейно, а всё оценивает собственным взглядом и умом.
Особая тема в их переписке — путешествия. «...Хочу поехать в Биарриц, а осенью зовут меня в Испанию... Может быть, соберусь и в Америку, решить мне недолго». Да, решает она на этот счёт очень скоро. Именно решает, планирует, а не выполняет. Ездит за границу (исключая путешествия с императрицей) очень немного, в основном её маршруты: Орловская губерния, Кавказ, Петербург, который «так ей противен». Но как навязчивая идея бегства — калейдоскоп стран, мелькающих в её письмах. Индия, Америка, Испания, Сингапур, Иерусалим, Венеция, Палестина, ещё, ещё, с годами названий всё прибывает — и это непросто светская страсть к путешествиям: «собраться мне недолго», вот именно подхватиться вдруг и бежать. От себя. Счастливый же человек, как известно, сидит на одном месте. И не увлекается предсказаниями гадалок.
А на деле вместо Индии — Литейная. Тургенев доволен — есть шанс повидаться, хоть она и не любит Петербурга.
Вообще этот год намного спокойнее, чем предыдущие, в отношении тургеневской страсти. Что-то он понял про неё (а точнее, наоборот — не понял, ведь, по собственным его словам, ему всегда были непонятны женщины пусть даже добродетельные, но не отдающиеся по капризу), или просто подустал он и растерял былой пыл. А может, и отвлёкся.
Письма спокойные, очень дружеские, накоротке даже (он просит снять ему номер в гостинице в Петербурге и выслать на вокзал лошадей, потом спохватывается и перепоручает всё это своему приятелю Топорову); он живо представляет себе их расставание: «Вы прелестная барыня, но судьбы не переделать». Вот уже и барыня, и это обращение смахивает на досаду, выдаёт с головой. Попал он, кстати, в точку — Юлия Петровна обиделась на «барыню», и ему выпало на два письма любезных извинений и уверений, что только внешне «барыня», а так «ничего светского», одна простая добрая душа. Так и написал: «Боюсь только холеры, а не милых дам — и особенно таких добродушных». Он поддразнивает её, несмотря на «усталость», и это неудивительно, ведь она «молодая, милая женщина — и «напрасность» этого замечания» его смущает. Иногда она огорошивает просьбами «не бояться» её и заверениями «не ввести в беду». Такая вот игра в «дразнилки». Он называет её загадочным сфинксом, но добавляет, что тот «не довольно красив». Она видит его во сне и с откровенным лукавством признается в этом.