Баржа Т-36. Пятьдесят дней смертельного дрейфа
Шрифт:
– Хреново вам, интеллигентам, – прокряхтел Федорчук. – Сложно все у вас по жизни. И не представить вас рядом с фрезерным станком. Что же вы, такие умные, всю жизнь в сибирской глуши прозябаете?
– Ничего себе глушь, – присвистнул Филипп. – Этот город наполовину Ленинград… ну, вернее, на пятую часть. Уйма народа туда переехала и не вернулась после войны, множество заводов, институтов. Население уже под миллион, Академгородок недавно построили, сам Хрущев его освятил.
– Я тоже по летательным аппаратам хотел определиться. – Ахмет меланхолично вздохнул. – В летное училище поступал, да вот не вышло.
– По девчонкам надо меньше швыряться, – подколол Серега. – Знаем мы, товарищ сержант, твою слабую сторону, доложили нам уже.
– Первым делом девушки? – встрепенулся Филипп. – А самолеты потом?
– Ладно, не ерничайте, – проворчал Ахмет. – С армии вернусь, еще раз все обдумаю. А что касается голода, то помню, пацаны, как в нашем районе жили в сорок шестом. Весь хлеб, все мясо отправляли эшелонами в Ленинград. Наесться там не могли бывшие блокадники, а у нас из-за них голодуха цвела знатная. Грибов и ягод практически не народилось, ловили рыбу, бабы корешки в лесу собирали – все в котел шло. Потом наладилось, колхозы в совхозы укрупнили, сносная жизнь началась. Мы всю войну у себя в Татарии провели. Семья большая, отцу на фронте в сорок втором под Харьковом обе ноги отшибло, да еще и с головой неладно стало. Хорошо, что дяди и тети по отцовской линии помогали. Я ведь только по отцу татарин, мать у меня бульбашка, круглая сирота. В тридцать шестом она переселилась из Бобруйска, вскоре с отцом познакомилась и давай каждый год детей строгать, пока война не началась. Оттого и магометанин из меня хреновый – мамаша сбила с праведного пути.
– А я все никак не могу взять в толк, почему ты на татарина не похож, – сообразил Серега. – Вроде должен, а не тянешь…
– У меня всю жизнь какая-то неразбериха, – усмехнулся Ахмет. – Переезжали по району несколько раз, даже в пионерах не был, представляете? Ногу сломал, год сиднем сидел, на дому учился, все сдал, а в пионеры не приняли. Обидно, черт возьми.
– Зато меня дважды принимали, – похвастался Федорчук.
– Серьезно? – удивился Филипп. – Понравилось, что ли?
– Пришлось. Нас ведь в сорок первом из Донбасса эвакуировали, фриц туда подходил. До пятидесятого года на окраине Куйбышева жили, в частном секторе. С голодом, кстати, в Поволжье все нормально было – что после Гражданской, что после Отечественной. Прекрасно помню, как ведро картошки и пару кочанов на месяц тянули. А однажды к соседям с обыском пришли. Они на продуктовых складах работали, воровали тушенку – посадили все семейство. Вступил в пионеры, потом в семье изменились обстоятельства. Отец-фронтовик получил распределение в родное Сталино, бывшую Юзовку. Он же горняк у меня потомственный, специалист по прокладке горных тоннелей. Ну и покатили в Донбасс. Явился в новую школу, а там еще только принимают ребят в пионеры. Я давай им объяснять, мол, пионер я уже, а им запрос было делать лень. «А что, – говорят, – давай еще раз примем. Ты же не развалишься, нет?» Приняли, не развалился. Так с пятидесятого на Украине и остаемся – мама жива, отец тоже. После школы в шахту пошел, женился в тот же год перед армией на скорую руку. Вот отслужу, детишки пойдут.
– Главное, чтобы ты присутствовал при их зачатии, – сострил Полонский.
– Уж не волнуйся, буду присутствовать, – не обиделся Федорчук.
– А нас вот никуда не эвакуировали, – с нотками превосходства в голосе сообщил Серега. – Мы из Крюково. Это станция под Москвой, где фашисты себе хребет сломали. В аккурат до Крюково дошли, а вот дальше – хрен, остановили их, а потом назад погнали. Жалко, что мне только годик был, – пожаловался Серега. – А то бы тоже поучаствовал. В версте от станции мы жили, в погребе прятались. Старшая сестра меня туда затащила, когда маму взрывом убило. Так и сидели в погребе на трескучем морозе, а рядом бой шел, станция из рук в руки переходила. А потом подошли сибирские дивизии и погнали фрица к чертовой матери. Мне порой кажется, мужики, что я помню все эти бои. – Голос у Сереги сделался каким-то зачарованным. – Взрывы, якуты в атаку идут, сестренка меня собой прикрывает.
– Нормальная память на генетическом уровне, – сумничал Полонский. – А что отец?
– Вернулся после ранения в сорок втором. Тяжелая контузия, комиссовали. Он сейчас на станции работает, как и прежде, в паровозном депо составы формирует. Послушайте, пацаны, – Серега задумался. – Я вот тут размышляю… Нас ведь мертвыми объявят, разве не так? Восемь дней прошло, как мы пропали. Искали нас, должно быть – не нашли. Обломки кораблекрушения, вся фигня. Подумали, что баржа в шторм затонула и мы вместе с ней. Они же не знают, что мы тут плаваем… пока живые. Мы давно в нейтральных водах, кто тут станет нас искать? Что же получается? Теперь нашим родным похоронки пришлют? Мол, погибли чуваки при исполнении супруж… тьфу, воинского долга, вечная им память, все такое.
– Про то, что погибли, наверное, не напишут, – мрачно поведал сержант. – Пропали без вести. Мол, долго искали вертолеты, самолеты, катера, все подразделения Тихоокеанского флота. Ты прав, Серега, в нашей ситуации один хрен – что погибли, что пропали без вести. Объявят мертвыми, и все дела. Черт, ведь мать не выдержит! – Голос сержанта дрогнул.
– И у меня маман чувствительная натура, – помрачнел Филипп. – Хотя женщина морально крепкая, через такое прошла, мужиками руководить научилась. Вот и получил сынок высшее образование, епть его!..
– И у меня с отцом может всякое произойти. – Серега вздохнул. – Вроде держится, работает много лет, но сердце слабое, может не вытянуть.
– А у меня вообще жена, – жалобно протянул Федорчук. – И что ей теперь делать?
– Ну, свадьба не поминки, можно и повторить, – к месту пошутил Полонский.
Солдаты лениво похихикали под возмущенное гудение Федорчука.
– Но это полбеды, – добил товарищей Ахмет. – Мы служили в режимной части, пропали накануне важных учений, которые держало на контроле советское правительство. С одной стороны, мы могли, конечно, сгинуть в шторм, с другой стороны, могли и дезертировать с оружием в руках. Никто не видел, как баржу унесло в океан. А если видели, могли не заметить, что на борту остался караул. Нам ничто не мешало податься в бега, покинуть судно до шторма, отсидеться в скалах, пробраться на юг, вступить в контакт с японцами, которые часто вторгаются в наши территориальные воды, поскольку с какого-то хрена считают их своими. А если вскоре выяснится, что мы выжили в шторм и дрейфуем с оружием в направлении вероятного противника, то это еще один повод заподозрить нас в измене. Вот и получается, что нашим родным не только принесут печальные новости, но и будут проводить обыски в домах, допрашивать, мотать нервы. Наши имена будут сношать на всех углах, запишут в предатели.
– Но это же не так! – Серега привстал, исполнясь негодования. – Ты чего несешь, Ахмет? Мы же свои, советские, не предатели. Мы же за нашу партию, за Родину.
– С огнем комсомольским в груди, – поддакнул Филипп.
– Да хоть бы и так! – закипел Серега. – Глупо подозревать нас в государственной измене! Нас унесло штормом, мы ни в чем не виноваты.
– Это мы знаем, – вздохнул Ахмет. – А компетентные органы даже не догадываются.
– В борту есть пробоина, – напомнил Филипп, – свидетельствующая о том, что мы хотели выброситься на берег.
– Это положительный момент, – согласился Ахмет. – Но все равно как-то зыбко.
– А помнишь, Серега, мы как-то спорили, – напомнил Филипп. – В войну люди тысячами попадали в плен, и всех их автоматически объявляли изменниками Родины. Ты орал с пеной у рта, что это правильная политика партии.
– Разумеется, – фыркнул Серега. – Раз попал в плен, значит, предатель. Бейся до конца, погибни в бою, в крайнем случае застрелись, но только не попади в позорный плен.
– А то, что брали контуженых, раненых, кончались боеприпасы, нечем было обороняться и застрелиться, у людей просто не было сил и возможности что-то предпринять, – это ты в расчет упорно не брал. Мол, единичные случаи, нисколько не влияющие на общее положение дел.
– Ты к чему? – насторожился Серега.
– А ты подумай. Четверых караульных волей обстоятельств унесло в океан, они не предатели. Но хоть лбом о стену бейся, чтобы это доказать.
– Но это же другое! – возмутился Серега. – В нашем случае обязательно разберутся, поймут, что мы ни в чем не виноваты!
– Другое, говоришь? – хмыкнул Филипп. – Разберутся? А почему же в тех «единичных случаях» не разбирались? И не надо сваливать на неразбериху войны. Из немецких концлагерей в аналогичные советские людей отправляли пачками после войны, особо не разбирались. И не ори, Серега, что я антисоветчик, ничего подобного. О таких перегибах говорил еще Хрущев на двадцатом съезде. Партия согласна, что при Сталине переборщили, и нужно долго разгребать это дерьмо. Так что мои слова – никакая не крамола.