Баржа Т-36. Пятьдесят дней смертельного дрейфа
Шрифт:
– Отличная речь, Ахмет, – похвалил Филипп. – А главное, короткая. Я не понимаю, причем здесь капиталисты, но ладно, тебе виднее. Заметь, мы не собираемся устраивать бунт и требовать усиленного питания. В глубине души мы понимаем, что ты прав. Но все равно это грустно, Ахмет.
– Как не хочется умирать, – прошептал Филипп, когда вечерняя пайка была съедена и солдаты лежали на матрасах, готовясь к отбою. – До сегодняшнего дня все это казалось мне бездарным сном. А сейчас прозрел – ведь это по-настоящему, с каждым днем становится хуже. Мы обречены, помощь не придет. Можно не ждать, когда закончатся эти восемь дней. Организму не прикажешь.
– Нужно приказать, – проворчал Ахмет.
– А он, зараза, чихал на мои приказы. Ладно, Ахмет, стонать не буду. В крайнем случае, посмотрим, что там у нас с загробной жизнью.
– Загробной жизни не существует, – фыркнул Серега.
– Я слышал об этом. А признайся, Серега, ведь хотелось бы? Вечные сады, солнышко, люди улыбаются, живут дружно, никакой нужды, все по справедливости.
– Коммунизм, что ли? – напрягся Крюков.
– Ну, почти, – допустил Филипп, сдерживая смех. – Только работать не надо. А не эта беспросветная чернота, о необходимости которой нам вещает воинствующий материализм.
– Но это правда, – возмутился Серега. – Не существует потустороннего и загробного мира, не существует бога. Все свои дела ты должен сделать в этой жизни. Лишь отсталые богомольцы верят в эту сладкую сказочку о вечном блаженстве в раю. Чушь позорная!
– Ладно, поживем – увидим, – проворчал Филипп. – Не хочу я с тобой спорить.
– Все-таки крамольный ты тип, Полонский, – посетовал Серега.
– Нужно настучать, конечно, – согласился Филипп. – Сообщить куда следует. В сороковом году таким вот образом на моего отца настучали, старшего батальонного комиссара Страхова. Всю жизнь верой и правдой служил Советской власти. На озере Хасан в тридцать восьмом личным примером поднимал бойцов в атаку. Грамотный комиссар, член партии, по уши был предан ее делу. Но нет, пришли однажды ночью, забрали, пришили участие в троцкистской группировке, кулаками выбили признание, хотя он и слов-то таких не знал. Сгинул в застенках, мать даже весточки не получила. Ее спасло лишь то, что официально они не успели зарегистрироваться, жили вместе, а оформить отношения не могли. Фамилия у нее осталась девичьей. Да плюс неразбериха в бюрократической отчетности наших органов. Оттого и жизнь ей не сломали товарищи чекисты.
Несколько минут стояло тоскливое молчание.
– Просто так у нас не арестовывают, – проскрипел Серега. – Значит, имелись основания.
– Реабилитировали папашу. Посмертно, но все-таки. Его просто так забрали, по ложному доносу того карьериста, что дышал отцу в затылок и хотел занять его начальственную должность. Мать в пятьдесят восьмом проявила упорство, дошла до самого верха и узнала фамилию мерзавца. Бывший батальонный комиссар Заклуцкий. В сорок втором он сдался немцам вместе со штабом Второй ударной армии предателя Власова. Сдох как собака через год. Напился в хлам в немецком кабаке и попал под грузовик, перевозящий снаряды.
– Слушайте, и без вас тошно, – простонал Федорчук. – Что вы душу-то тянете? Давайте о чем-нибудь добром. Эх, сейчас бы Любашке моей сообщить, что я жив. Похоронила уж меня, поди.
– Какая добрая тема, – подивился Филипп. – Я тоже постоянно мечтаю о таких телефонах, которые можно носить с собой и звонить в любую точку нашего необъятного глобуса.
– Это как? – не понял Серега. – Рация, что ли, такая?
– Да мне без разницы, как эту штуку назовут. Пусть рация. Ведь научились передавать радиосигнал на расстояние. Изображение тоже научились передавать, у буржуев даже прибор такой объявился – телевизор называется. Можно кино посмотреть, не выходя из дома, или, скажем, новости, концерт интересный глянуть.
– Это не только у буржуев, – проворчал Затулин. – В нашей стране тоже научились принимать и передавать телевизионный сигнал. Скоро каждый сможет купить такую штуку. Дорогая, правда, будет, зараза.
– Начитались, блин, фантастики, – фыркнул Серега. – Не нужны нам эти разлагающие буржуинские штучки. Хотя домой я бы весточку сейчас отправил. Что же делать-то, чуваки? Отец мне сызмальства твердил: если котелок варит, голодным не останешься. Ну, варит. Что дальше? Рыба не ловится, чем приманить – хрен ее знает. Птичку не подстрелишь – ни одной еще не видел.
– И не увидишь, – фыркнул Филипп. – Чайки и альбатросы обитают там, где берег виден. А здесь в какой стороне этот берег?
– Мне сосед-милиционер рассказывал еще до призыва, – необдуманно начал Ахмет. – Он на зоне строгого режима в Восточной Сибири надзирателем одно время работал. Жуткие истории излагал про тамошние порядки. Несколько раз такое случалось на его памяти. Сбегают зэки из колонии, а местность безлюдная, сплошь тайга, никаких населенных пунктов, до ближайшей дороги – десятки верст пересеченной местности. А жрать ведь надо, верно? Из зоны много не унесешь. Так они берут с собой постороннего, желательно молодого, безропотного или опущенного зэка, парят ему мозги, мол, ты парень свой, всем очень нравишься, идешь с нами в побег. Тот и рад стараться, бежит вместе с ними. И невдомек остолопу, что он при этой компании – передвижной продуктовый склад и ничего больше.
– Как это? – не понял Федорчук.
– Да очень просто. Если повезет, погоня, скажем, отстала, на дорогу выбрались или транспорт нашли, то отпускают бедолагу. Или убивают – бритвой по горлу и в кусты. От настроения зависит, от обстоятельств. А если дело швах, голодуха у горла, перспектив никаких, то режут парня, разделывают, самые лакомые куски кладут в котомку, чтобы хватило на несколько дней.
Филипп издал гортанный звук, едва не выстрелив из желудка съеденной картошкой. Протестующе зарычал и заворочался Федорчук.
Начал возмущаться Серега:
– Вот, Ахмет, ты, конечно, парень нормальный и наш командир, но набить бы тебе морду, чтобы не нес такую ахинею. Вот скажи, зачем ты нам это рассказываешь?
– Я дух ваш поднимаю, – проворчал Ахмет. – А заодно информирую об экзотических аспектах современной жизни. Ну, извините, если перегнул. Чего вы тут набычились и окрысились?
– Пройтись бы по тебе высоким слогом, – вздохнул Филипп. – В смысле, многоэтажным. Да энергию тратить жалко. Ладно, давайте спать, а то с этой голодухи жуткая муть в голову лезет.
Утром бойцы сдавленно хихикали, когда проснулись раньше Федорчука и обнаружили, что он лежал в обнимку с топором! Обнял его как родную жену, терся щекой о проржавевший обух, пускал пузыри.
– Опасно тут у вас, – посетовал Филипп, проглатывая гогот, рвущийся из горла.
– А чего это он? – Серега сделал страшные глаза. – Зарубить нас хочет?
– Нет, он боится, что мы его разделаем и съедим. – Ахмет хрюкнул. – Будет защищаться, не хочет в кастрюлю. Так, мужики, быстренько его связываем, – зашептал он. – Серега, ты отрубаешь Вовке голову, чтобы не орал, Филипп шинкует ногу на бефстроганов, а я побежал печку топить.