Баржа Т-36. Пятьдесят дней смертельного дрейфа
Шрифт:
Когда Федорчук проснулся и в панике стал озираться, товарищи ползали по матрасам, давясь от хохота. Их лица побагровели, они надрывно кашляли, бормотали что-то неразборчивое. Федорчук уставился на топор, густо покраснел.
– Вставай, Вовочка, просыпайся, – хрипел Ахмет, хватаясь за живот. – Сейчас тебя мамочка в садик отведет.
– Все нормально, Вовка, все нормально, – вторил ему Филипп. – Тебе нечего стыдиться, у всех у нас одинаковое психическое заболевание.
Вспомнили, что завтрак с этого дня отменяется, вся надежда на далекий обед. По инерции чистили зубы, споласкивали лица в соленой воде. С каждым днем эта процедура делалась менее привлекательной, неуместной в текущих условиях. Разогрелся котелок на печке. Солдаты давились теплой водой, игнорируя привкус мазута и солярки. Полкружки на нос только раздразнили, им казалось, что теперь в один присест можно выпить целый бак.
– Но в этом есть и свои плюсы, – пытался развеселить компанию Ахмет. – Ничто так не притупляет голод, как жажда.
– Положительных моментов действительно хватает, – согласился Филипп. – Во-первых, не нужно бегать на стрельбище и через сутки заступать в караул. Во-вторых, решительно отпадает необходимость в туалетной бумаге.
Солдаты слабели с каждым днем, но пока еще хватало сил натужно хихикать, отвлекаться и совершать вылазки на палубу. Излишне говорить, что в морском пейзаже перемен не наблюдалось, помимо того, что все чаще устанавливался мертвый штиль, облака на небе становились спорадическим явлением, а температура воздуха повышалась с каждым днем.
– В жаркие страны плывем? – беспокоился Серега.
– Будем Советскую власть на штыках устанавливать, – лениво подтрунивал над ним Филипп.
В один из дней они стали свидетелями любопытного зрелища. Филипп растопил печку, поставил на нее котелок с морской водой. Он где-то раздобыл кусок фанеры, и когда вода закипела, водрузил ее над котелком. Несколько минут он с задумчивым видом держал ее над водой, дожидаясь, пока на фанере соберется конденсат, аккуратно перевернул и с блаженным видом стал его слизывать. Товарищи тут же сели в кружок и уставились на него голодными глазами.
– Голова пока работает, – объяснил Филипп. – Всякие знания в ней вертятся, нужные и не очень. Опреснительной установки у нас нет, но кое-что из подручных материалов можно сообразить. Соль при выпаривании разлагается и в получаемом конденсате отсутствует. Эту влагу можно пить.
Он еще немного подержал лист над водой и протянул Затулину. Сержант осторожно его перевернул, недоверчиво слизнул, уважительно глянул на Полонского. Мол, есть что-то в высшем образовании, навязываемом мамой.
– Капля в море, – вздохнул Федорчук, слизывая свою порцию.
– Дьявол, занозу в язык всадил! – заныл Серега, яростно присосавшийся к фанере.
В последующие полчаса солдатам было чем заняться. Они сгрудились у печки и жадно смотрели, как покрывается живительной влагой фанерный огрызок. «Пили» по очереди, блаженно щурились, закатывали глаза.
– Весь день так можно сидеть, – с довольным видом сообщил Федорчук. – Правда, толку никакого, все равно пить хочется, но приятно. И время провести можно. А морской воды у нас до хрена.
– Вот только растопки совсем не до этого слова, – нахмурился сержант. – А нам еще картошку в чем-то печь надо. Да и спички не вечные – четыре коробка осталось.
– Четыре коробка – это и есть до хрена, – усмехнулся Филипп. – Все в порядке, командир, растопку на корыте можно найти. В трюме доски, есть пила, сломаем несколько переборок между каютами. В них нет ничего ответственного, а дерева хватает. Жарковато, конечно, будет, – допустил он. – Но, с другой стороны, жар костей не ломит. Что для нас важнее?
– Эта баржа – социалистическая собственность, – не подумав, брякнул Серега. – Ее нельзя уродовать и пускать на дрова.
Все уставились на него как на заговорившего оленя.
– Правильно, – удивленно заметил Филипп. – Баржа – самая что ни на есть социалистическая собственность. Но главная ценность социалистического государства – в чем, Серега?
– В чем? – набычился Крюков.
– В людях, комсорг ты хренов.
Серега запыхтел. Возразить было нечего.
– Хорошо, – решился Ахмет. – Добываем дрова, но только не утопите мне это корыто, когда усердствовать будете.
Теперь в буржуйке практически постоянно потрескивали дрова, а в кубрике царила атмосфера русской бани. Большую часть времени солдаты проводили на палубе, куда перетащили несколько матрасов. Каждый день в 14:00 они пекли в буржуйке по четыре картофелины, ели вместе с кожурой. Шатались по палубе, пока хватало сил, слизывали конденсат, который для истощенных организмов был подобен дробине в туше слона. К седьмому февраля на желтеющей газетке осталось восемь картофелин. Парням не хотелось думать о том, что будет дальше. Серега периодически забрасывал удочки, но рыба не ловилась. Филипп предложил сконструировать сеть, забросить ее за кормой, но дальше проекта дело не пошло – выплетать изделие было не из чего. За три недели они не видели ни одного судна, не считая химерических красных огней, пригрезившихся Сереге. Видимо, баржу действительно подхватило одно из течений, пересекать которое капитаны остерегались.
Движения людей становились заторможенными, потухли глаза, впали животы. Реакция замедлялась, слова они теперь произносили очень тихо и зачастую неразборчиво. Никто уже и не мечтал, что однажды их спасут. Но рядовой Полонский продолжал делать зарубки на стене в кубрике, подсчитывал дни и недели.
– Двадцать два дня кругосветки, – пошутил он седьмого февраля, вырезая ослабевшей рукой отметину на стене.
В этот день они съели четыре картофелины. У Ахмета мелькнула мысль растянуть пайку на два дня, но он подумал и отказался. Одна картофелина в день поддерживала хоть какие-то силы. Уж лучше ничего, чем такое издевательство.
Ночью на восьмое февраля Ахмет проснулся. В горле зверствовала знойная Сахара, разъедала стенки рта. Сил шевелиться не было никаких. Печка прогорела, температура в кубрике была нормальная. Свеча в алюминиевой кружке еще не растаяла, ее хватало примерно до середины ночи. Мглистое свечение озаряло помещение на судне. До бака с водой было четыре шага. Можно добраться до него на цыпочках, зачерпнуть кружкой, напиться, и никто не увидит.
Ахмет изгнал из головы крамольную мысль и разозлился. Откуда она взялась?
Федорчук протяжно застонал и явственно произнес:
– Любаша, я сам за водой схожу, посиди дома.
Он резко перевернулся на спину, захрапел и нечаянно задел ногой Полонского. Тот проснулся и начал медленно подниматься. Парень словно выбирался из могилы – зловеще, исторгая прерывистые хрипы. Глаза горели в полумраке потусторонним огнем, в них отражалось зыбкое пламя свечи. Филипп не видел, что Ахмет не спит. Несколько мгновений он сидел, словно вспоминал, где находится, с чем это связано и почему ему так плохо. Потом с кряхтением начал подниматься. Он блуждал как сомнамбула и отдавил Федорчуку пятку. Тот взбрыкнул, но предпочел не просыпаться. Полонский схватился за стену, перевел дыхание. Присел на корточки перед шеренгой последних картофелин, долго всматривался, протянул руку, чтобы взять крайнюю, но передумал. Рука зависла. Он, поскрипывая, распрямился и побрел, держась за стену, к баку с водой. Филипп открыл его почти бесшумно – отвел в сторону стопорный рычаг, приподнял крышку. Донеслось тихое позвякивание. Филипп вооружился кружкой и стал просовывать ее на дно, чтобы зачерпнуть воду.