Басаргин правеж

Прозоров Александр Дмитриевич

— Пишу, пишу, — успокоил его опричник. — Не признал. Посему и испрошен далее с пристрастием. Кат, начинай!

Палач кивнул, вцепился в свой конец веревки, потянул. Однако пленник оказался слишком могуч и остался стоять на месте, заметно перевешивая своего будущего истязателя. Тимофей Заболоцкий рассмеялся. Похоже, будучи столь же крупным, представил себя на месте разбойника. Но подьячему было не до смеха, и он подозвал съежившегося в углу Беляша:

— Ну-ка, иди подсоби!

Вдвоем с рыбаком кату справиться удалось.

Не без труда вытянув связанные за спиной руки разбойника выше головы — так, чтобы ноги от пола оторвались, — палач торопливо намотал натянутый, как тетива, канат на крюк в стене, глянул на Басаргу.

— Начинай, — кивнул боярин.

В воздухе прошелестел кнут, обнял тело поморца, и тот охнул от нестерпимой боли.

— Признаешь? — тут же поинтересовался опричник.

— Нет… — выдавил сквозь зубы душегуб.

Басарга опять кивнул, и кат заработал кнутом уже без остановок, мерно и работяще. Потап поначалу только вскрикивал, потом неудачно дернулся — и руки его вывернулись из плеч, могучее тело повисло на связках, разбойник заорал в голос. Опричник снова спросил:

— Нападение признаешь?

— Нет… Невиновен… — опять упрямо выдавил тот.

— А мужик-то крепок, это надолго, — недовольно сказал Софоний. — Может, мы пойдем, пива пока выпьем?

Бояре были людьми привычными и к крови, и к боли, своей и чужой. Не раз в походы ходили, в сечах рубились. И животы кололи, и кости дробили, и горло резали. Однако же допрос с пристрастием все равно оставлял у всех тягостное впечатление.

— А коли он сейчас признается? Кто подтвердит? — попытался остановить их подьячий.

— Этот не признается, — хмыкнул, поднимаясь, Заболоцкий. — Сразу видно — кремень.

— Не, не признает, — мотнул головой Илья Булданин и тоже с готовностью вскочил.

— Имейте совесть, побратимы! — взмолился Басарга. — Нельзя же одному спрос вести!

— Мы тебе верим, подпишемся…

— Да не бойся. Вернемся скоро, — пообещал Софоний. — Токмо горло промочим.

— Да признавайся же! — рявкнул на разбойника опричник.

— Не… Винов… — слабо выдохнул Рябун.

— Чтоб тебя волки съели! — зло сплюнул подьячий и рявкнул на ката: — Уснул, что ли, дармоед?! Работай!

Палач встрепенулся, удары кнута явно потяжелели. Мужик закряхтел, вздрагивая и крутясь на веревке. Басарга откинулся на стену и прикрыл глаза.

Спустя некоторое время хлесткие щелчки кнута стихли. Опричник встрепенулся, наклонился вперед.

— Обеспамятовал он, боярин, — развел руками кат.

— Ага… — почесал в затылке подьячий, взялся за перо. — Под кнутом безвинно оговоренным себя назвал… — вывел Басарга итоговую запись и отложил перо. — Выходит, на нем пока обвинений нет.

— Знамо, нет, коли даже «с пристрастием» не признается, — пробормотал палач, развязывая веревку. Вскоре тело тяжело ухнулось на пол. Кат отволок его в сторону, уложил на солому. Сбегал

к своим вещам, вернулся с горшочком, сдернул тряпицу с горлышка и принялся осторожно натирать иссеченное кнутом тело.

— Ты чего там делаешь? — спросил Басарга.

— Жир со зверобоем и подорожником, — пояснил палач. — Дабы не загнило…

Опричник одобрительно кивнул. Воспаление ран и хуже того — смерть татя от антонова огня ему тоже была бы не с руки. Пусть живет, сколько возможно.

Для ката работа оказалась привычна: управился быстро. Закрыл горшочек, поднял глаза на опричника:

— Что теперь, боярин? Душегуб-то, выходит, невинно оговорен?

— Выходит, — согласился подьячий, и они оба повернули голову на паренька из Териберки. Тот сидел в углу на собранной в небольшую кипу соломе и теребил шапку. Палач кивнул и пошел к нему.

— Вы чего? — Мальчишка, похоже, не осознал грозящей опасности и сам встал, увидев к себе интерес.

— Знамо, чего… — Кат начал его раздевать.

— А чего? — все еще не догадывался Беляш.

— Поговорку слыхал — «Доносчику первый кнут»? — Палач повел его на середину комнаты. — Ведаешь, откуда пошла? Коли Потап Рябун не тать, выходит, понапрасну ты его оговорил и истинных душегубов покрываешь. Али сотоварищи-корабельщики не сказывали тебе, отчего в свидетели идти не желают?

Да уж, доносительство на Руси завсегда было делом рискованным. Коли обвиняемый оказывался слишком крепок, то на дыбу шел уже обвинитель, а коли крепок доносчик — опять обвиняемый, и сыск с помощью безжалостного палаческого кнута продолжался до тех пор, пока один из двоих не ломался и не признавался во лжи.

Случалось — осужденным именно доносчик и оказывался.

— Признавайся, корабельщик Беляш, слуга Бачурин из Териберки, — придвинул к себе чистый лист Басарга. — Правду ли сказывал о вине крестьянина сего али напраслину возводил?

— Дык правду, боярин… — дернулся оказавшийся на привязи мальчишка, без одежды ставший вовсе щуплым и крохотным, будто искупавшийся котенок.

— А он сказывает — оговор, — виновато вздохнул подьячий и кивнул.

Веревка натянулась, Беляш завизжал:

— Нет, не надо!!! Это не он, не он! Отпустите, не бейте!

— Чего у вас? — заглянул в пыточную Софоний и, сразу все поняв, крикнул в дверь: — Не признался, Тимофей! С тебя бочонок!

— Мы же не забивались, друже! — вслед за боярином Зориным в пыточную заглянул Заболоцкий.

— Ан все едино ты за своего татя болел.

Потап Рябун застонал, приподнял голову и тут же ее уронил.

— Коли не он, тогда кто? — спросил юного корабельщика Басарга.

— Дык, не знаю-то, не ведаю… Из Териберки я, не здешний. Окромя его, никого-то не знаю! Да и его токмо в церкви-то признал. Вижу, тать идет, каковой-то разбоем командовал… Проследил… — мальчишка заплакал. — Не надо… Не бейте…