Басаргин правеж
Шрифт:
— Да добром-то добром, — усмехнулся откупщик. Правда, безо всякого веселья. — Коли только в Москве увидеть-то выйдет, как душегубов вздергивают, то уж съезжу.
— Тогда собирайся. — Опричник выпил еще кубок и, решительно развернувшись, отправился к себе.
Однако, войдя в светелку, обнаружил там сразу трех разительно различающихся внешне девок: светлую, темноволосую и рыжую; большегрудую и совсем плоскую, широкобедрую…
— Никого не отпущу! Пошли вон отсюда! — рявкнул подьячий. — Тришка, паршивец, ты пропустил?
— Ты погодь, боярин-то, не горячись, — подал голос
Простая одежда, смелость в речах и возраст гостя пригасили гнев опричника. Не иначе, старец среди местных людей блаженным числится. Такая уж у юродивых манера: где нагишом с прибаутками попляшут, а где степенную речь заведут. Где молятся истово, а где слово важное на ухо шепнут.
Басарга посторонился, выпуская баб, закрыл за ними дверь, перевел взгляд на гостя.
— Я дряхл и слаб, — не снимая подбородка с посоха, продолжил свою речь старик, — смерти-то не боюсь, давно уже дожидаюсь. Посему скажу тебе прямо: недобрым-то людям ты служишь, с бесами и злобой черной-то связался, беда за тобою идет. Гореть в аду тебе предречено, коли-то не одумаешься. Однако же мы тоже нечисты. Грех душегубства на нас лежит, того отрицать не могу.
— Кто ты таков, вещун? — поинтересовался боярин.
— Никто, боярин, — поднял на него бесцветные глаза старик. — Голос я, каковым-то с тобою берег Терский беседует. Общество меня прислало, о суде-то своем известить.
Басарга Леонтьев молча кивнул. Как это нередко случалось, устами блаженных народ земной свое мнение власти Божьей высказывал. И представителем власти здесь, в северных краях, ныне был он, царский опричник, подьячий Монастырского приказа.
— Так решило общество, что грех-то смертный есть и за то виновных покарать ты вправе. На дурной поступок зачинщики-то людей многих смутили. Имена оных тебе ведомы. Потап Рябун, Урсус-варяг, Никодим Ледяной. Они артельщиков-то своих и соседей на душегубство подбили. Их можешь смертию казнить, то тебе и для сыска надобно, и государю о сем доложиться удобно. Семьи убиенных-то община на свой кошт возьмет, вдов прокормит, детей вырастит. Остальных же повязанных, боярин, тебе по совести отпустить-то надобно. Полста мужей крепких, боярин! Это же всему краю разор. Кто в море ходить-то станет, тони править, лес рубить? Семьи многие есть что станут? Тех же вдов и сирот-то кормить кто станет? Коли мужиков изведешь, так ведь и семьи погибших безвинно без куска оставишь.
Старик выложил на стол звякнувший металлом замшевый кошель. Не такой тяжелый, какими откупщик Бачурин разбрасывался, но все же немалый.
— Тебя, знамо, тоже живота-то лишить пытались. Но ты за то не серчай. Спужались. Ты же человек служивый, тебе смерти бояться-то не к лицу. Общество наше небогатое, большого откупа за помилованных разом-то дать тебе не сможет. Однако же на себя тягло возьмем по пятку рыб-то хороших тебе от семьи каждое лето класть, по пуду соли. Девок ладных присылать станем,
— Один Бог на небе, один царь на земле, — подумав, ответил Басарга. — Иоанн Васильевич есть помазанник Божий, и посему токмо его суд решать станет, кто прав, а кто виновен и какой мерой кого карать. Его волю исполнять стану и общество заставлю.
И Басарга уже который раз за день красноречиво отворил дверь.
Старик ушел, опричник упал на постель — однако выспаться все равно не удалось. Только Басарга погрузился в дрему, как дверь громко хлопнула, в светелку ввалились побратимы, наполнив комнатенку топотом и гомоном, запахом вяленой рыбы и ароматом меда. Кто-то сразу бухнулся за стол, кто-то зашуршал у окна, кто-то направился к постели. Леонтьев попытался притвориться спящим, мерно дыша и не шевелясь, но Софоний Зорин все равно с силой похлопал его по плечу:
— Ты чего, спишь, друже?! То-то тебя нигде не видно.
— Сплю, — ответил Басарга, не открывая глаз.
— Так вставай, день на дворе! Илья, корец подьячему поднеси, да с закусочкой… Отпробуй, побратим, каким балыком сладким нас нынче угостили. И вином хлебным, двойной перегонки, да фильтрованным, да на грибах и клюкве настоянным!
— Не хочу!
— Попробуй, попробуй, оно того стоит. Вкус изумительный. Запах же, ровно нос в кадку с пряностями засунул. Как в усадьбу вернусь, обязательно велю такую же настаивать… — Это уже был голос Тимофея Заболоцкого.
Потом в нос забрался чуть горьковатый аромат белых грибов… И опричник сломался — сел на постели, принял чеканный медный кубок, опрокинул в горло, взял из рук Ильи нож с толстым ломтем рыбы и сразу попросил:
— Еще налей. Может, хоть упаду?
— От это дело! — обрадовался Софоний, отошел к столу за кувшином. — Кстати, друже, не скажешь, чего ты с душегубами пойманными решил? Люди сказывают, в Москву их гнать собрался.
— Собрался. Иоанн с сыском послал, ему и отчет, он и судить будет.
— Где же это видано, чтобы государи самолично на каждого разбойника время свое тратили? — изумился Илья Булданин. — Повесить их, и вся недолга! На осинах придорожных душегубам самое место. Путникам для спокойствия, татям в назидание.
— Это ты так считаешь али научил кто? — окрысился Басарга.
— А чего, не так разве? — развел руками Булданин.
— По закону вешать взятых на месте полагается, — внезапно вмешался боярин Заболоцкий. — А кого через сыск выследили, того судить.
— Но ты ведь по сыску и своей волей дело решить можешь? — налил ему вина Софоний.
— И ты, брат? Тебя тоже науськали?
— Скрывать не стану, друже, — пожал плечами боярин Зорин. — Подходили многие, сказывали разное. Иные кого из татей вызволить желают, иные сжечь всех скопом прямо в амбаре. Мыслю, родичи убитых при разбое. Так крови жаждут, что приплатить готовы.
— Царь послал, царю судить! — упрямо набычился Басарга. — В Москву повезем!
— В Москву так в Москву, — согласился Софоний. — Так впредь отвечать и станем.