Басаргин правеж
Шрифт:
В первый день марта, когда уже теплое по-весеннему солнце начало чернить сугробы, нарезая в них глубокие борозды и трещины, а печи съедали за день втрое меньше дров, нежели на Крещение, в ворота подворья подьячего Басарги Леонтьева постучал гонец в синем с золотым шитьем кафтане. Выпив вина, он достал из объемистой наплечной сумки грамоту, передал боярину, после чего поклонился, прыгнул в седло и выехал на улицу, тут же пустив скакуна в рысь. Умчался прочие послания развозить.
— Что там? — поинтересовалась Мирослава, выйдя на крыльцо в одном только платье иноземного покроя и в песцовой душегрейке.
— Иоанн
— Со своим капризом монашеским он и от двора достойного, и от свиты отказался, — вздохнула княжна. — Интересно, каково супруге его живется, Марии Темрюковне, в монастыре слободы Александровской? Нешто и она тоже в келье тоскою мучается, как я в обители Горицкой?
— Скоро узнаешь, любая моя, — поцеловал ее в лоб Басарга. — На боярском суде самые знатные люди сберутся. Может статься, с кем и сговорюсь.
— Не так, — поправила княжна, взяла ладонями за щеки, опустила лицо ниже к себе и крепко поцеловала в губы.
Стыдиться любовникам было некого. Побратимы Заболоцкий и Булданин, пользуясь отсутствием новых царских приказов, отъехали в свои поместья к женам, а Софоний, вроде и оставаясь у друга на постое, исчезал где-то по нескольку дней, по возвращении отсыпаясь целыми днями, после чего лихо натирался во дворе снегом, переодевался в чистое и, весело побалагурив о свежих лубках базарных, слухах московских и девках на выданье, снова исчезал на несколько дней.
Холоп и служанка благоразумно старались на глаза хозяевам не попадаться — дабы лишних поручений не получить, и посему дом оставался для двоих пустым и тихим, окружая Басаргу и Мирославу безмятежностью и покоем. Ласкать друг друга, целовать, предаваться утехам можно было где угодно, не оглядываясь по сторонам и ни о чем не беспокоясь. Словно вернулась юность, жадная страсть первой встречи и первого свидания, словно и не было шести лет, проведенных вместе, не было общих детей, не было размолвок и расставаний. Каждый поцелуй снова казался первым, а каждая близость — воплощением мечты.
— Ты только поручителя искать не торопись, — чуть отодвинувшись, попросила княжна. — Государь согласие дал, и сие главное. А нам теперь главное сего не испортить, посмешищем себя не выставить али глупцами. Лучше подождать, но такого союзника исчислить, на какового, ровно на скалу, опереться выйдет. Какого оспаривать никто и не подумает.
— Как скажешь, — пожал плечами опричник. Тем более что, как Басарга ни думал, но подходящего поручителя придумать так и не смог.
— Умница, любый мой… — Его уста снова замкнул сладкий, как персидский инжир, поцелуй.
Боярский суд состоялся в думной палате кремлевского дворца — помещении пусть невысоком, но просторном, со многими окнами, тридцати шагов в ширину и полтораста в длину. Стены палаты были обиты темно-коричневым сукном с серебряной вышивкой, вытянувшиеся вдоль стен лавки укрыты цветастыми татарскими коврами. Особо, на государевом месте, возвышался трон — резной, из плотного красного дерева, украшенный местами узорными пластинами из слоновой кости. Здесь все было сделано и не богато, и не бедно; красиво, но не вычурно, все необходимое, но ничего лишнего. Помещение для работы, а не праздности.
Первым в думную палату, понятно, явился Басарга с зачинщиками разбоя на Терском
Думные бояре стали подтягиваться только через полчаса — по двое, по трое, по одному. Все в тяжелых московских [18] шубах, с посохами, в высоких бобровых шапках. Басарга знал далеко не всех. Все же в свите не состоял, от дел придворных был далек. Но с иными был знаком… Увы, недостаточно близко, чтобы обращаться с просьбами.
Поначалу знать московская держалась вместе, но потом, как по команде, разошлись вправо и влево вдоль стен — выстраиваясь, понятно, по знатности. Справа ближе всего к трону был седобородый боярин Федоров-Челяднин, бывший конюший, ныне глава земской думы, первое лицо после государя. Коли с царем что случится — именно он до появления нового государя местоблюстителем станет, а при сомнениях в преемнике — его слово определяющим может стать, кто достоин на трон взойти, а кто нет. Рядом с Челядниным опирался на посох престарелый князь Салтыков, ничем в деяниях своих не отметившийся, однако по роду один из знатнейших. Дальше князь Пожарский, потом Телепнев… Прочих же Басарга не ведал.
18
Шуба московская — поскольку шуба боярина подчеркивала его знатность и богатство, то для присутственных мест у многих имелись специальные «представительские» шубы из особо ценных мехов, дорогих тканей, украшенные золотом и драгоценными камнями сверх всякой меры, тяжелые и неподъемные. Они получили наименование «московских» и ради гонору носились даже летом, в любую жару.
Напротив стояли опричники. И опять же — первым был Рюрикович, князь Воротынский, далее худородный князь Хворостинин, худородный боярин Алексей Басманов, худородный Иван Кошкин…
Отворилась дверь черного входа, предназначенная для слуг, появился тяжело дышащий Прокоп Бачурин — без шапки, в одном лишь кафтане, да еще и без пояса.
— Не пустили через белое крыльцо, — пожаловался он. — И шубу с поясом сняли, при входе оставить заставили…
Басарга только усмехнулся: тут тебе не Двина, золото не поможет. Коли родом до боярина не дорос — то и шубой красоваться нечего. Коли человек не служивый — нечего через парадные двери входить. На пир не зван — так на что тебе пояс с ножами?
Думные бояре встрепенулись, подровнялись, повернувшись к трону. В стене за государевым местом распахнулась дверь, и все склонили головы в низком поклоне.
Когда Басарга выпрямился, Иоанн Васильевич уже сидел на государевом месте — не в монашеском облачении, а в тяжелой от золотого шитья собольей шубе, с усыпанным самоцветами оплечьем на шее, справа и слева от него мрачными тенями замерли священники: митрополит Афанасий и архиепископ казанский Герман. Место возле трона было, может статься, и почетное — да дюже неудобное. Думные бояре вслед за царем сели на лавки — старцы же остались стоять.