Басаргин правеж
Шрифт:
— Завтра же опять поморы за гарпуны возьмутся, — предупредил подьячий. — Ибо порядка там ныне не найти. Своевольство сплошное у каждого, кто хоть кусочек власти себе урвал.
— Со своевольством управимся, — пообещал князь Воротынский.
— Коли оное признаем, за что казнить? — возразил Басарга. — Со своевольством они оным же и сражались!
— А ты возмужал, боярский сын Леонтьев, — неожиданно усмехнулся князь. — Больше не мальчик суетливый, что при каждой напасти за спасением бежал. Так в слове своем уверен, что и государю, и боярам думным в лицо перечишь.
— А я не согласен! — решительно поднялся Салтыков. — Для разбойников, окромя плахи, иного пути быть не должно! Справедливость, нет, однако же хуже душегубства ничего быть не может! Его в первую голову искоренять надобно, а не подати считать!
Земская сторона думы согласно загудела:
— От разбоя главная беда! Еще и смерды в тати подались! Не должно быть душегубам спуску! Откупщик, что покрал, того и лишился. Казнить татей прилюдно, его же при своем оставить!
— Коли как есть все оставить, вскорости каженный год тут и там сборщиков резать начнут!
— Так вот как с плахи головы-то покатятся, тогда и притихнут!
Дума загудела, расколовшись на тех, кто был склонен взявшихся за оружие крестьян примерно наказать, — и тех, полагал, что этого мало. Как ни странно, больше всего на поморов взъярились земские бояре — хотя и земли, и люди, и подати вроде как к их казне относились. С другой стороны — смерды, готовые резать тех, кто обкладывает их излишним тяглом, не нравились никому. Иоанн, опустив подбородок на упертую в подлокотник руку, задумчиво наблюдал за спором, иногда согласно кивая…
Эшафот, поставленный на Болоте, на торгу за Москвой-рекой, напротив Кремля, ничем не отличался от того, на котором два года назад казнили отца и сына Шуйских. А может статься — он самый и был, не разобрали за ненадобностью. Сюда, по прочному еще льду, и пригнали стрельцы под истошный бабий вой осужденных за разбой поморцев. С ужасом глядя на мрачное сооружение, на котором стояли опричник в темной рысьей шубе, епископ в черной рясе с приготовленным для последнего поцелуя крестом и кат, вогнавший свой тяжелый топор в массивную иссеченную колоду, — жены, скуля и плача, торопились в последний раз обнять и поцеловать мужей, матери прижимали буйны головы сыновей к груди, что-то им нашептывая и неистово крестясь.
С торга, с разных сторон, стали подтягиваться зеваки. Непривычны были москвичи к подобному зрелищу, особо ему не радовались — однако же оно хоть и страшило, но манило. Особливо тех, кто о сечах и походах только из лубочных картинок да сочинений книжных слышал. Такое увидишь нечасто — чтобы прилюдно голову отсекали. Была жизнь человеческая — и нет ее больше, подрезали.
Когда стрельцы подогнали арестантов поближе к помосту, Басарга прокашлялся, развернул зажатый в кулаке свиток и как мог громче прочитал:
— Государь решил и бояре приговорили крестьян поморских… — Он запнулся и решил: — Список я, пожалуй,
Плач сменился восторгом и радостью. Бабы, которые только что выли и плакали, теперь кричали и еще крепче тискали все еще связанных мужей — хотя плакать все равно не переставали. Многие упали на колени, крестясь и кланяясь, другие счастливо улыбались.
— Да тише вы! — рявкнул Басарга, которого в поднявшемся шуме никто не слышал да и внимания уже не обращал. — Кого казнить велено, слушайте!!!
От такого возгласа площадь на торгу мгновенно затихла, и подьячий смог прочитать далее:
— Крестьянам сим надлежит расписки написать и поцеловать крест, что никогда более они преступлений в землях русских не учинят, а коли учинят, то казнены будут немедля, без суда нового! А кто отписку сию составлять и креста целовать не пожелает, того предать смерти ныне же… — Басарга поднял голову и спросил: — Есть средь вас те, кто не желает клятвы сей давать и подпись под ней ставить?
Площадь безмолвствовала. Внезапно средь толпы кто-то с ехидством мелко хихикнул:
— Нешто такой дурачок найдется?
В ответ рядом кто-то рассмеялся, потом другой, третий… Волна смеха прокатилась средь измученных людей, уже почти ощутивших дыхание смерти у своего лица, — и вскоре площадь хохотала уже целиком: и поморцы, и охраняющие их стрельцы, и зеваки…
Басарга посмотрел в так и не дочитанный до конца свиток, вздохнул, свернул его и сунул за пазуху. Махнул стрельцам:
— Ведите по одному!
Служивые стали распутывать помилованным разбойникам руки, толкать их в сторону помоста. Поднявшись по ступеням, каждый поморец, преклонив колени, давал архиепископу Герману клятву никогда более не преступать законов, целовал в том крест, потом расписывался в заготовленном для Разбойного приказа свитке и, теперь уже свободный, сбегал, а то и спрыгивал вниз.
Последним, понятно, к кресту подошел главный зачинщик, Потап Рябун. Пообещав впредь более против людей и Господа не грешить, он низко, в пояс, троекратно склонился перед опричником, каждый раз осеняя себя знамением:
— Прости, боярин… Прости, что хулили-то и поносили, что зарезать хотели, что в справедливость-то земную не верили. Ныне знать будем, что не только на небе, но и на земле суд имеется.
— Вас не только помиловали, вас еще и оштрафовали, — напомнил Басарга. — Тысячу семьсот шестьдесят четыре рубля. За товар разграбленный, за ладьи уведенные, и вдовам на прожитье.
— Живы будем — заплатим, боярин, — еще раз, но уже не в пояс поклонился рыбак. — Бога за тебя молить будем. Каждый раз в церкви свечу ставить за здравие.
— За слова добрые спасибо. Однако вам теперь спешить надобно, чтобы до сезона летнего домой успеть. Весной уже пахнет. Как бы в распутицу не попали.
— Будешь в наших краях, боярин, общество всегда примет с радостью.
— Буду, Потап, куда деваться? Штраф собирать тоже мне придется. Что присудил, то и исполнять…