Баши-Ачук
Шрифт:
Имеретин молча указал взглядом на управителя. Эристав понял и отпустил его. Ушла и Мариам за очками, Князь и имеретин остались одни.
— Он пишет: «Гибнет христианский мир, в церквах не справляют службы, умолкли колокола, иконы осквернены, храмы поруганы». Слыхали об этом и мы, да что поделаешь, — нет у нас сил. Бог покарал нас гневом своим, надо терпеть, положившись на волю божию.
— Не пристало мне перечить вам, мой государь, но кто не знает притчи о еврее, который, чувствуя, что тонет, воззвал к богу: «Спаси меня, господи!» А господь ему ответил: «Пошевели-ка сам рукою, и я тебе помогу…»
— Хороша
— На господа бога и на вас… Сам он выставит пятьсот отборных воинов, по пятисот воинов обещают выставить в поле эриставы — это уже полторы тысячи; да еще пятьсот он рассчитывает получить от вас…
— Хотя бы и так, но разве мыслимо с двумя тысячами воинов вступить в бой с шестидесятитысячным войском персов? Не говоря уже о том, что по обеим сторонам Алазани разбросано пятнадцать тысяч туркмен. И все они отличные воины, и стар и млад…
— Две тысячи грузин, если подойдет подмога и отсюда, — рать не малая, государь мой. «Попытка — половина удачи», — говорит народ.
— Пословица эта не для таких стариков, как я. А зять вон еще молод, потому не знает удержу. Меня удивляет другое: как может быть с ним заодно эристав ксанский! Неужели он не понимает, что нам грозит гнев шаха? Да и царь Картли будет недоволен.
— Когда до царя Картли дойдет весть о победе, он уже ничего не скажет; правда, он магометанин, изменил грузинской вере, но сердцем все же больше с нами. А в том, что мы, милостью божьей, победим, сомневаться не приходится.
— Эх, мой имеретин, какой же ты еще юный и недальновидный! Вся Кахети поднялась против персов — и ничего не добилась, а вы хотите изгнать их, располагая всего двумя тысячами воинов! Мыслимое ли это дело? В руках персов и города и крепости. Кахети мы этим никак не поможем, зато Картли ввергнем в беду… Разъяренный шах только ищет повода расправиться с Картли так же, как он расправился с Кахети! Если мы еще живы, так только благодаря царю Вахтангу, нас спасла его дальновидность. Дай бог долгой жизни царю Вахтангу!
— Шаху Навазу?! — с горькой улыбкой отозвался имеретин.
Он хотел еще что-то добавить, но в эту минуту в комнату как безумный ворвался отец Кирилл.
— Прибыли ксанские эриставы, ваша милость, — доложил он князю.
— Ксанские эриставы? Проси пожаловать!
— Те самые, батоно, истинно те самые, — твердил взволнованный священник. — Их-то я и видел! Чудны дела твои, господи!
— Отец Кирилл, ты что-то сегодня не в себе!
— Да не лишусь я вашей милости, батоно, истинно-истинно они! Я узнал их!
— Да что ж тут удивительного? Узнал, говоришь? И прекрасно! О господи, чего же ты стоишь? Ступай прими их, проводи в гостиный зал, я сейчас выйду. Доложите княгине… А ты, мой имеретин, ступай к управителю и подожди у него, пока я напишу ответ своему зятю… Эти эриставы, видно, тоже неспроста пожаловали… — добавил он про себя и покинул балкон.
Все в доме засуетились: забегали слуги, повара зарезали особо откормленного бычка, пекари разожгли огонь в тонэ, нянюшки сбились с ног, отдавая распоряжения служанкам, — словом, поднялась суматоха.
Управитель усердно покрикивал то на одних, то на других:
— А ну живее! А ну шевелитесь! Не подведите меня! Не осрамите! Уж я-то на вас полагаюсь!
Он выкрикивал все это с превеликим усердием, однако сам не двигался с места, да и не знал толком, кому что поручить, кого куда послать. Каждый сам исполнял привычное ему дело, он же надрывался, как водится, только для того, чтобы господа, услышав его голос, могли судить об усердии и преданности своего управителя.
Заблеяли овцы, закудахтали куры, пригнали гусей и индеек — и начались приготовления к пиршеству. А управитель кидался от одной кучки дворовых к другой, щупал убоину и живность, достаточно ли она жирная, и утирал катившийся по лицу пот. В это время прибывшие эриставы вместе с хозяином расположились в гостином зале на тахте, подобрав под себя ноги, и о чем-то горячо заспорили. Один из них, высокий статный старик, молчал и лишь по временам кивал головой в знак согласия с молодым своим спутником, взволнованно убеждавшим в чем-то Заала.
— Шалва еще молод, и ему трудно не поддаться влечению сердца, — заметил Заал, обращаясь к старику, — да и Бидзина, зять мой, человек еще не зрелый, к тому же он изо дня в день видит сам, как страдает доведенный до крайности народ, вот Бидзина и готов сложить голову ради родной страны. Но я удивляюсь тебе, мой Элизбар! Немало радостей испытал ты на своем веку, еще больше перенес горя, — видит бог, ты достаточно умудрен опытом. И мне непонятно, как ты мог даже помыслить о столь опасной затее?
— Что делать, мой Заал! Я долго отговаривал этого юношу, моего племянника и приемного сына, но тщетно: он не внял моим советам и все твердит: «Пойду один!» К тому же — не стану лукавить — мне и самому по душе замысел этой молодежи. Лучше умереть, чем жить такой жизнью! Страна наша погибает, не можем же мы сидеть скрестив руки! «Коль рок щадит — и враг не страшен». [4] Доверимся же и мы провидению!
— И все-таки лучше выждать… Сегодня так, а завтра будет иначе; вчера было ненастье, сегодня — видишь, светит солнце. Нужно уметь выбрать подходящее время.
4
Из поэмы Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре».
— Лучшего времени нам не дождаться! — горячо воскликнул Шалва. — Кахетинцы уже пали духом, того и гляди зараза перекинется и на Картли. Мы должны поспешить на помощь кахетинцам, пока они не отчаялись, пока в сердцах еще теплится надежда! Если нам не суждено победить — погибнем хоть со славой:
Лучше смерть, но смерть со славой, чем бесславных дней позор! [5]— Спору нет, великий человек изрек эти слова, но ведь и тот был недалек от истины, кто сказал: «Береженого бог бережет».
5
Из поэмы Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре».