Башня. Новый Ковчег 3
Шрифт:
Отрицать было бессмысленно. К тому же Савельев тоже это мог знать. Сашка почувствовал усталость и даже какое-то безразличие. Ну и пусть, чего уж теперь.
— Рябинину. Это следователь приказал…
— Понятно, — перебил его Литвинов. — Сказку про следователя мы пропустим. Ещё раз — как ты тут оказался? Что ты знал? За кем следил?
— Ни за кем. Я с Катей… Я был с ней, у неё… Когда пришёл Кирилл и рассказал…
— Это я уже слышал. Теперь я хочу услышать правду.
— Погоди, Борь, — подал голос Савельев. — Не гони коней. Я одного понять не могу. Ты и Шорохов? Почему Шорохов побежал
Сашка не знал, что говорить. Он и сам не мог объяснить, как получилось, что они с Киром стали… нет, не друзьями, ещё не друзьями, но и врагами теперь они точно не были. Словно кто-то невидимый, сильный, нарочно сводил их вместе, непонятно зачем и с какой целью.
— А, впрочем, это уже неважно, — подал голос Литвинов. — Теперь всё это неважно. И вообще, всё это слишком глупо, чтобы поверить в то, что это часть чьей-то многоходовки. Слишком глупо и слишком много случайностей. Нет, Паш, не выходит…
Сашка ничего не понял, кроме того, что эти двое находятся на одной волне. Настолько, что основной диалог идёт где-то на другом уровне, а слова — они просто дополняют, и оттого ему, Сашке, кажутся бессмысленными.
— Ну и что теперь с ним делать прикажешь? Вот же…
Литвинов выругался.
— Борь, даже не думай! Совсем берега потерял? Я не позволю! — твёрдо произнёс Савельев.
— А какой ещё выход? Цепью его тут приковать?
Они замолчали и скрестили свои глаза, Савельев и Литвинов. Сашка подумал, что это просто он ничего не слышит, а они на самом деле продолжают свой диалог, словно владеют телепатией.
— Хорошо. Я думаю, это и не понадобится, — Литвинов оторвал взгляд от друга.
Сашке показалось, что в этом беззвучном споре победа осталась за Савельевым, а Борис Андреевич нехотя отступил.
— Значит так, Поляков. Я думаю, что ты понимаешь, во что влип, — Литвинов уставился на Сашку, словно хотел уничтожить его одним своим взглядом. — И понимаешь, что в этой ситуации у тебя есть только один выход — молчать. Как могила молчать. Потому что, если ты хоть словом, хоть намёком, кому-то из своих… кураторов обмолвишься о событиях этой ночи, помни, Поляков, я тебя своими руками задушу. Лично. Усвоил?
Сашка не усомнился — задушит. Непонятно как, но даже то, что он и Савельев вынуждены теперь прятаться ото всех и, по сути, находятся в ловушке, ничего не меняло. Сашка свято верил, что Литвинов, этот чёртов Литвинов, который каким-то образом, как долбанный феникс восстал из пепла, насмехаясь и над смертью, и над остальными людьми в Башне, верящими в торжество справедливости, сможет всё — убить, задушить, закопать живьём. Как слепого щенка. И Сашка медленно кивнул.
— Помни об этом крепко, Поляков. Веди себя так, как и раньше. Строчи свои докладные, прилежно строчи. За кем тебя поставили шпионить в этот раз? А, ладно… можешь не говорить… и так понятно. За бывшим хозяином твоим, за Кравцом. Вот и работай, Поляков. Но если ты хоть одним словом…
Угроза осталось неозвученной, потому что в дверь после робкого стука зашла Катюша, неся с собой
— Меня Анна Константиновна прислала, — проговорила она, с беспокойством глядя на Сашку. — Павла Григорьевича нужно перевязать.
— Ну, если Анна Константиновна сказала, что нужно, то давай, Катюша, перевязывай, — в этом ленивом, насмешливом и даже добродушном тоне Сашка не сразу узнал голос Литвинова. Того самого Литвинова, который только что спокойно и жёстко рассказывал Сашке, как он убьёт его собственными руками. Задушит, если быть точным.
Тот опасный и безжалостный Литвинов куда-то пропал, теперь перед ним стоял совсем другой Литвинов, глядящий на Катюшу с явной симпатией и легко, по-доброму, даже по-отечески подшучивающий над ней.
Катя подошла к Савельеву и стала быстро снимать с него бинты, приговаривая «я быстренько, Павел Григорьевич, потерпите немного. Я наложу тут повязку, а потом вколю обезболивающее, и сразу станет легче».
— Ну что ж, Поляков, я думаю, мы друг друга поняли, — повернулся к нему Литвинов и небрежно приказал. — Можешь идти.
И Сашка вышел. Почти у входа столкнулся с Киром, отвёл от него взгляд, посторонился, пропуская его туда, к ним. И думая только о том, что ничего и никогда в его жизни не поменяется. Что бы он ни делал, он так и останется для всех трусом, слабаком и предателем. И для Савельева с Литвиновым, и для Кира, и, тем более, для своих прежних друзей.
***
Сашка тряхнул головой, прогоняя неприятные воспоминания, и почти сразу же увидел Оленьку Рябинину. Она шла лёгкой походкой уверенного в себе человека. Вот она кому-то улыбнулась, вот кивнула — красиво и непринуждённо, вот остановилась с каким-то мужчиной, наверно, преподавателем, чуть склонила набок хорошенькую головку и о чём-то заговорила, прижимая к высокой груди тоненькую ученическую папку.
Какой разительный контраст был между этой девушкой, рождённой наверху, и Катей Морозовой. Его Катей.
Если судить беспристрастно, то Катя, маленькая и крепенькая, круглолицая, румяная, со смешными бровями-домиками над серо-голубыми глазами, во всём уступала Оле Рябининой. Их и поставить-то рядом было нельзя. Разве что в насмешку. Но в том-то всё и дело, что Сашка беспристрастным не был. Он был влюблён. Как последний дурак.
Сашка тысячу раз представлял себе за последнее время, как он закончит учёбу, получит должность мелкого клерка — больше ему теперь и не надо, и они с Катей поженятся. Потом появится ребёнок. И всё будет очень хорошо. Они будут просто жить. Как живут миллионы людей.
Но, увы, пока он был в эпицентре всех этих событий, куда его затянуло против воли, пока в больнице Литвинов с Савельевым чего-то выжидали и строили неведомые ему планы по спасению и покорению мира, пока существовал Кравец с его интригами и политическими играми, пока где-то у Рябинина, в огромной квартире, среди затхлой роскоши, лежала маленькая чёрная тетрадка, дневник давно умершего человека, пока всё это было, о спокойной жизни можно было только мечтать.
— Привет! Давно ждёшь? — Оленька наконец подошла, привычно клюнула его в щёку сухими губами, улыбнулась.