Башня. Новый Ковчег 3
Шрифт:
— Чего? — Пашка высунул сначала голову, потом руку с Серёжиными очками. — Вот твои очки. Бери.
Он протянул их Серёже, потом поднялся сам.
— Чего ты спросил?
— Кто такой «плебей»? Ты знаешь?
— Плебей? — удивился Пашка. — Это, кажется что-то из Древней истории. Мы ещё не проходили. А что?
— Папа сказал, что ты — плебей, — неожиданно выпалил Серёжа и тут же пожалел об этом. Пашка сжал губы, отвёл глаза. — Это что-то плохое, да?
—
— Серёжа. Я собираюсь заказать обед. Может, поешь со мной? — в кабинет заглянула мама, его тихая, вечно стесняющаяся и извиняющаяся мама. — Ты совсем забыл про еду со своей работой, так нельзя, Серёжа.
Ставицкий помотал головой, загоняя вглубь воспоминания, внезапно накрывшие его здесь, в кабинете. Картинки из прошлого непрошено вторглись в сознание, вытеснив оттуда цифры, графики и новый проект бюджета, над которым он работал с утра.
— Нет, мама, некогда. Мне надо закончить.
Мама вздохнула, но спорить не решилась, вышла, прикрыв за собой дверь.
Почему он вспомнил сейчас про те события? Неужели совесть? Очень глупое слово. Какая, к чёрту, совесть? Он всё правильно сделал. И ни капли не жалел, что теперь, благодаря ему, его старший двоюродный брат (хотя он и не двоюродный вовсе, так, седьмая вода на киселе, правда, увы, их объединяет общий прадед — Алексей Андреев) теперь был мёртв. Туда ему и дорога. Он такой же плебей, как и его отец, Григорий Савельев, упырь и убийца. И никакая кровь Андреевых не в силах перебить это родство. Настоящий Андреев — только он, Сергей, по идиотскому стечению обстоятельств вынужденный носить чужую фамилию. А он, Пашка, всегда был Савельевым, сыном нищего Гришки с нижних этажей. Он только казался хорошим, честным, добрым. А на самом деле был другим.
Разбитая коленка больно саднила, но это беспокоило Серёжу куда меньше, чем горькое чувство стыда и обиды. Такое горькое, что у него аж скулы сводило, словно его опять заставили глотать противную микстуру, которой его пичкали с детства.
А ведь он так ждал, когда пойдёт в школу. Вспоминал с замиранием сердца Пашкины рассказы, представлял, как будет бегать на переменах, и никто не скажет ему: «Серёжа, не шуми, дедушка Арсений работает», воображал, что у него появится куча друзей, но главное — Пашка! Пашка будет приходить к нему в класс, такой взрослый, такой умный, разговаривать с ним на-равных, и все вокруг будет смотреть на Пашку Савельева и на него, Серёжу, и завидовать ему.
Но всё пошло не так, совсем не так. Хуже того — всё пошло совсем скверно. Одноклассники, особенно этот противный Димка Хохлов, крупный темноволосый мальчик, которого посадили с ним за одну парту, сразу же стали смеяться над ним, передразнивать его манеру постоянно протирать очки, называли дрищём, рохлей и мямлей, потому что Серёжа застеснялся, когда его спросила учительница, и не смог выдавить из себя ни слова. Весь день его изводили дурацкими и обидными шуточками, а Хохлов, которому, кажется, всё это доставляло особенное удовольствие, даже пинал его в зад ногами на перемене — не столько больно, сколько унизительно. Девчонки хохотали, показывая на него пальцами, а мальчишки, поглядывая на смеющихся девчонок, соревновались между собой в изобретательности — кто придумает прозвище пообиднее, кто толкнет побольней.
Когда их построили, чтобы вести в столовую, Хохлов выхватил у него рюкзак и нарочно вывалил всё прямо на пол, толкнул, отчего Серёжа
Пашка с группой одноклассников шёл по коридору к столовой, такой взрослый, большой. Он о чём-то увлеченно говорил своему приятелю. Поравнявшись с их классом, Пашка скользнул по нему равнодушным взглядом, узнал или нет — Серёжа так и не понял. Потому что Пашка быстро отвернулся и возобновил свой разговор. Ещё несколько секунд, и он с друзьями скрылся за дверью столовой.
— Эй, вы только посмотрите! Да он плачет, нюня! — заржал Хохлов.
Кажется, он говорил что-то ещё, злое, обидное, но Серёжа его уже не слышал. Он в немом изумлении смотрел вслед своему старшему брату. Который сделал вид, что его не узнал. И пытался понять, как так вышло? Почему?
Это неожиданное Пашкино предательство поразило Серёжу даже больше, чем издёвки Димки Хохлова. Настолько, что он совсем потерялся, и учительница вынуждена была отвести его к завучу, где они позвонили маме. Мама примчалась в школу и забрала его домой. Серёжа даже говорить не мог — только растерянно моргал, и из глаз непрерывно катились крупные слёзы, которые он не мог остановить.
Где-то в глубине квартиры разговаривали взрослые. Серёжа слышал резкий голос бабушки Киры — так она говорила, когда была чем-то недовольна, мягкий, обволакивающий (тётя Лена говорила: кошачий) бас деда Арсения, даже мамин голос, обычно тихий и почти неслышимый, и тот прорывался тоненькой струйкой. Потом голоса смолкли и послышался звон посуды — это накрывали ужин в столовой. Серёжа уткнулся в подушку и мечтал только об одном — умереть. Но он не умер, а просто заснул, а когда проснулся, рядом с ним сидел отец, и его крупная, широкая ладонь приятно тяжелела на Серёжином плече.
— Ну, рассказывай.
Отец говорил требовательно, но спокойно, не злился и не причитал, как мама, и, возможно, поэтому Серёжа собрался, сел на кровати и, повернув к отцу заплаканное лицо, начал говорить. Отец слушал, и чем дольше Серёжа говорил, тем холодней становились его ясные, голубые глаза, рассыпались злыми льдинками, но почему-то Серёжа не испугался — он понял, что эта злость направлена не на него.
— А он… Пашка… он видел меня, папа! Видел, но прошёл мимо!
— Пашка? Какой Пашка?
— Ну наш Пашка.
— Савельев? — зачем-то уточнил отец.
— Ну да. Он шёл в столовую и видел, как Димка… как они все. А ведь он же мой брат!
— Брат? — по лицу отца пробежала злая гримаса. — Да нет, Серёжа, он тебе не брат.
— Как это, не брат? — Серёжа так удивился, что даже, кажется, на мгновенье забыл про свою обиду.