Башня. Новый Ковчег 3
Шрифт:
Она поймала себя на мысли, что слушает его и улыбается. Сидит, запертая в этой вонючей дыре, из которой им, скорее всего, уже не выбраться, и улыбается. Потому что ни с одним человеком, из тех, кого она знала, не могло произойти ничего подобного. Ни с правильной Верой, ни с шебутным Марком, ни с умным Лёней Фоменко, ни со всё понимающим Митей, ни со Стёпкой… а вот с Киром… с Киром запросто.
Он увидел её улыбку и осёкся.
— Кирка, такое с каждым может случится, — соврала она, но он только покачал головой. Ника решила не настаивать, но сказала. — А то, что Константин Георгиевич узнал, где папа, это даже хорошо.
— Хорошо?
— Ну
Про станцию Кирилл рассказал очень путанно. Когда он вскользь упомянул об этом в первый раз, Ника даже подумала, что ослышалась, но потом из не сильно связного рассказа стало что-то вырисовываться. Она, конечно, сама до конца не понимала всего, откуда АЭС и зачем, но чувствовала, что это что-то серьёзное, и по значимости может даже сильнее, чем покушение на отца. Ника вспомнила, как он в последнее время часами зависал на телефоне, разговаривая с Маратом Каримовичем — она тогда не придавала этому большого значения, но теперь всё постепенно становилось на свои места. И бесконечная усталость отца, и его замотанность, и ощущение, что всё разом навалилось на него, а он держится из последних сил, разве что чуть больше сутулясь — всё это было потому, что отец взял на себя такую ответственность, которая под силу далеко не каждому. Но её отец мог. Он, наверно, всё мог.
— А ты знаешь, кто эти люди? Ну, те, кто нас схватили, — внезапно задала она вопрос, невольно вспомнив тех двоих, которые выскочили откуда-то из-за спины, едва они с Леной прошли пустую будку КПП и оставили позади разломанные турникеты, преграждающие путь в заброшенный цех. Она тогда так перепугалась, что мало что соображала. Того, кто скрутил её саму, больно заломил руки за спину, она не видела — в памяти остался только запах, тошнотворный, резкий и ощущение мокрой от пота ладони, накрывшей её забившийся в крике рот. А вот второй… Второй держал Лену, но смотрел при этом на неё, смотрел, не отрываясь, и в его узких глазах на широком и плоском бугристом лице Ника увидела странную, никак не вязавшуюся со всей этой ситуацией радость — звериную, похотливую, грязную. Она даже толком не понимала, что это, но сердце неприятно зашлось и не столько от страха, сколько от тоски, которая давит и закручивает в тугой узел внутренности. Глаза не отпускали её, и Ника упала в них, как в страшную бездну, обещающую даже не смерть, а что-то страшнее смерти, хотя Ника и не понимала что.
— Татарин и Костыль, — ответил Кир. — Это они тогда стреляли в Павла Григорьевича. И убили всех тех, кто был там, на станции. Но они исполнители, а главный у них мужик такой, невнятный. Я не знаю, как его зовут, хотя… они его, кажется, называли Антоном Сергеевичем. Я его уже видел однажды. Помнишь, когда мы с твоим отцом пошли туда, где были люди на карантине? Ну, после того, как… Он там был. Твой отец его точно знает.
Ника попыталась вспомнить тот день. Они спустились на закрытый этаж, там были люди, много людей. Кто-то плакал. Папа чётко раздавал указания… Нет, никакого Антона Сергеевича она не помнила, ей было не до этого. Ника покачала головой.
— Нет, Кирка, я не помню. А что им надо? Они тоже знают, что папа… Они поэтому?
— Ник, я дурак, — горько сообщил Кир. — Я только потом понял, что я снова лоханулся. Они не знали,
«Выбьют из меня», — от этих слов Ника содрогнулась. Выбьют — это не метафора, не красивое выражение для усиления впечатления. Они же в прямом смысле будут её выбивать. Уже выбивали. Да так, что на нём живого места не осталось. Она часто задышала, пытаясь справиться с охватившей её паникой.
— Бедный мой, — прошептала она, едва слышно. Но Кир услышал. Посмотрел на неё с какой-то странной тоской.
— Да что теперь-то… теперь придётся всё им выложить…
— Что-о-о? — Ника дёрнулась и даже вскочила. — Как выложить?
— Так, выложить, — Кир устало прислонился к стене. — Неужели ты думаешь, что я позволю, чтобы они и с тобой…
— Кир, ты что? Нельзя ничего говорить! Ты что, не понимаешь, зачем они хотят знать, где он? Чтобы убить его! Ты не бойся, я выдержу…
— Выдержишь? Ты понимаешь, что они с тобой сделают? — почти выкрикнул Кир.
Ника понимала. Она видела, что они сделали с Киром. Конечно, она совсем себе не представляла, каково это. Её никогда не били. Ни разу. По большому счёту она и боли-то никогда сильной не испытывала, если не считать случайные детские ссадины и порезы по неосторожности. Она понятия не имела — как это, когда тебя избивают. И как её тело отреагирует на это. Но одно она знала точно — она выдержит. Боль — не самое страшное, и она справится…
— Нет, ты не понимаешь! Ты не понимаешь, Ника! — Кир даже попытался встать.
— Я выдержу, Кир, — твёрдо сказала она.
— Я не выдержу! Я! Я не смогу смотреть, как они тебя…
— Я справлюсь. Меня, конечно, никогда не били…
— Да они тебя не только бить будут, дура! — в сердцах выпалил Кир. Ему наконец-то удалось встать, он смертельно побледнел, но всё-таки выпрямился и теперь стоял напротив неё. — Ника! Очнись! Не только бить!
— А что ещё… — начала Ника и осеклась. Потому что поняла, что ещё… Вспомнила глаза этого, плосколицего, в которых мелькнул похотливый интерес. Вспомнила руки того, второго, бесцеремонно ощупывающие её тело, пока он тащил её сюда.
Она охнула и задохнулась. От ужаса и отвращения. И даже, кажется, почувствовала снова запах того отморозка, его грубые, жёсткие ладони на её груди.
— Теперь ты понимаешь? — Кир смотрел на неё в упор. — У нас просто нет другого выхода.
— Мы всё равно не должны ничего говорить, — тихо и твёрдо произнесла Ника. — Даже если…
Её голос дрогнул, сорвался. Она испугалась, что заплачет, разревётся, как маленькая, но сейчас, именно сейчас, плакать нельзя.
Перед глазами встало смеющееся лицо папы.
Это было после первой, проведённой в школьном интернате недели, трудной, мучительной, наполненной новыми людьми и новыми знакомствами, иногда не самыми приятными. Ника сообщила отцу, что больше в интернат она не пойдёт, потому что там всё плохо.
— …и ещё имя у меня дурацкое, — нахохлившись, твердила она, вспомнив, как на перемене какой-то мальчик больно толкнул её, так, что она упала на коленки, и крикнул громко, на весь коридор: ника-дурника, под одобрительный гогот других мальчишек. — И кто только меня так назвал?