Башня. Новый Ковчег 5
Шрифт:
Дальше Пашка слушать не стал, рванул к себе в комнату, даже не заглядывая в кабинет. Чтоб не видеть этих. Сейчас возьмёт только учебник и книжку — Аньке обещал — и бегом отсюда. Слушать невозмутимый голос Киры Алексеевны было выше его сил. Но вбежав к себе, Пашка тут же замер.
В его комнате явно побывали, причём, даже не скрывали этого. Бесцеремонная рука, и Пашка знал — чья, по-хозяйски прошлась по его вещам, выдернув всё, что имело отношение к отцу: не было любимых отцовских книг (Пашка притащил их к себе из кабинета), тех, где на полях отец
— Куда вы её дели? Фотографию? И фонарик, и книги, и…
Вопрос, который Пашка выпалил сходу, ворвавшись в кабинет, безвольно повис в воздухе. Здесь, как и в его комнате, тоже прошлись — точечно и ювелирно, вырезая всё, что так или иначе было связано с отцом, и теперь кабинет смотрел на Пашку, зияя прорехами, и сквозь эти прорехи ухмылялась уже знакомая ему пустота…
***
— Да я… да я бы… — Маруся задыхалась от гнева. — Я бы после такого из дома ушла!
— Так я и ушёл, — Павел невесело усмехнулся. — Можно сказать, я и так почти там не появлялся, только к ночи приходил, а после этого и совсем… то у Борьки ночевал, то у Анны. До конца учебного года как-то перекантовался, а потом, уже после распределения, получил комнату в общежитии. Так-то её сразу не давали, сама знаешь, что в секторе систем жизнеобеспечения, что в энергетическом секторе, стажировки только через полтора года начинаются, и пока теоретическое обучение, хрен тебе, а не общага. Но тут Иосиф Давыдович, это учитель мой, по истории, похлопотал, и, уж как ему удалось — не знаю, но комнату он мне выбил. А потом я и вовсе на семьдесят четвёртый этаж перебрался, когда на Северную станцию попал.
— На семьдесят четвёртый? Ух ты! А мы с мамой всегда на восемьдесят седьмом жили. Совсем рядом.
— На восемьдесят седьмом? — Павел покачал головой. — Лихо они вас спустили. Почти на самый низ.
— Они?
— Я думаю, без моей бабки тут точно не обошлось.
— Ну и наплевать! — Маруся вскинула голову. — Не больно-то и хотелось. Мне и на восемьдесят седьмом неплохо жилось.
В её голосе зазвенела бравада, и Павел опять невольно улыбнулся.
Кто-то рвётся наверх, всеми правдами и неправдами, подсиживая других и расталкивая локтями, кто-то завернулся в кокон чужих побед и достижений, присвоил их себе за неимением своих собственных, прикрываясь глупыми и ничего не значащими словами, кто-то молится на чистоту крови, словно этой кровью можно отмыть подлость, низость и трусость, а эта маленькая женщина, девчонка же совсем — Павел никак не мог отделаться от мысли, что она едва старше его дочери — готова работать сутками, есть на ходу и спать урывками, только бы сейчас у них всё получилось и наконец заработало.
Он смотрел на её лицо, знакомое и незнакомое, на шальной румянец на щеках и чуть вздёрнутый нос, на бледные, редкие веснушки, придававшие ей немного детский вид, на золотые искорки в серых глазах и удивлялся — удивлялся самому себе, тому, что так долго сопротивлялся, отталкивал, не желал впускать в своё сердце и душу человека, так
И совершенно неожиданно пришло чувство вины. Ничем необоснованное и ничем не подкреплённое, потому что его вины во всей этой ситуации точно не было, и всё-таки… всё-таки вина была. Перед Марусей, перед мамой её, той женщиной, которая плакала и не скрывала своих слёз, когда они прощались с отцом.
— А мама твоя, — он коснулся этой темы осторожно, не зная, как она отзовётся в Марусе. — Она… жива?
Маруся кивнула.
— Знаешь, я бы хотел с ней познакомиться, поговорить… потом, когда всё закончится. Если закончится… И, если она, конечно, не будет против.
Она молчала, и он вдруг испугался. Испугался, что ему откажут. Маруся откажет. Скажет что-нибудь типа, да кому ты нужен со своими разговорами, тебя только не хватало. Да не было б тебя, может, и отцовское сердце не износилось бы так рано, и…
— Она не будет против, — до него не сразу дошло, что она говорит. — Паша, мама не будет против. Вот увидишь. Увидишь…
Стук в дверь прервал её на полуслове, и почти одновременно со стуком дверь распахнулась и в кабинет ввалился Гоша, поправляя на ходу сваливающиеся с длинного носа очки.
— Павел Григорьевич, я вам… — увидев их с Марусей, Гоша открыл от удивления рот и застыл.
— Ну что у тебя? — Павел поднялся. — Что-то новое с графиками?
— Да, то есть нет. Я спросить пришёл, — и Гоша опять замолчал.
— Ну спрашивай.
— Вы… ну если… — парень переступил с ноги на ногу и опять протянул. — Я тут…
К Гошиной манере речи привыкнуть было трудно. Парень то восторженно тараторил, то мямлил что-то невразумительное, так, что Павлу хотелось придать ускорение в виде пинка. Он и сейчас едва сдерживался.
— Гоша…
Лёгкая угроза в голосе подействовала, вернула Гоше восторженность и быстроту речи.
— Если вы в столовую сегодня ужинать не пойдёте и у себя останетесь работать, я могу вам из столовки принести что-нибудь. Вы скажите, мне не трудно. Совсем не есть нельзя. Это для здоровья неполезно.
— Гоша, — Павлу всё-таки хотелось его пристукнуть. — Гоша, я не ребёнок. Сам о себе в состоянии позаботиться. Понятно?
— Понятно.
— Иди отдыхай, Гоша.
Слава богу, уговаривать Гошу Васильева идти отдыхать не пришлось, тот выкатился за дверь, а Павел, силясь не рассмеяться, повернулся к Марусе.
— Вот и что прикажешь с ним делать?
— Терпеть, — в серых Марусиных глазах замелькали знакомые смешинки. — Это же Гоша. Он неисправим.
— А знаешь, кое в чём он всё-таки прав.
Павел подошёл к Марусе и протянул ей руку.
— Вставай. И пойдём-ка ужинать. Не знаю, как ты, а я чертовски проголодался. А насчёт твоей сверхурочной работы, — продолжил он, когда она поднялась. — Мой приказ остаётся в силе. Я тебе запрещаю и точка. И пусть Селиванов хоть лопнет от злости. Это понятно?
На лице Маруси появилось знакомое упрямое выражение.
— Я всё равно считаю, что это неправильно…
— Это не обсуждается, — Павел сдвинул брови, пытаясь придать себе сердитый вид. Получилось так себе, потому что злиться теперь на неё он не мог, как не пытался. Пришлось повернуть всё в шутку. — А не будешь меня слушаться, буду запирать тебя на ночь в твоей комнате на замок.