Бастион: Ответный удар
Шрифт:
– Мать моя, елы-палы… – бормотал шофер и продирался дальше сквозь эфир.
– На дорогу смотри, – ворчал Туманов.
– …Московское время десять часов. В эфире «Маяк»… Кучка негодяев, изгнанных из армии и МВД за коррупцию и недостойное поведение, сегодня ночью предприняла попытку свергнуть законно избранную власть… Мелкие очаги сопротивления… К Красной площади стягиваются мобильные подразделения Московского гарнизона и Кантемировской дивизии… Частями особого назначения оцеплен центр города и прилегающие к нему районы… с целью не
– …Непререкаемым условием – соблюдение прав человека, норм Женевской и Брюссельской конвенций, ликвидация всех партий и организаций экстремистского и крайне правого толка… Разрушение «железного занавеса»… Предание суду руководителей бесчеловечного режима… Миллионы россиян в едином порыве…
– …Соблюдать спокойствие… Правительственные войска и отряды ЧОН вытесняют мятежников на окраины… Долг каждого россиянина – уничтожить либо сообщить в ближайший опорный пункт ЧОН о лицах, подозреваемых в причастности к заговору…
– …Верные идеалам свободы и демократии ветераны МВД, спецназа и Российской армии при поддержке регулярных частей Кантемировской и Тульской десантных дивизий выдвигаются к Кремлю… Данные о взятии гостиницы «Россия» частично подтверждаются… Мы напоминаем: вы слушаете радио «Надежда». Отныне и навеки на волне…
В полутысяче верст от Москвы, в придорожном поселке у реки с чудным именем Пьяна он заночевал в «Доме колхозника» – в компании тараканов, сквозняков и нелепых мыслей. Полночи не шел к нему сон. Годы и люди метались перед глазами, словно стаи перепуганных птиц. Лева Губский, Дроботун, родимая ментура… Сборы, лагеря, учебные центры… Жизнь без права на выбор… Война, опять война… Горящий взвод солдат, попавший под перекрестный удар огнеметов «Шмель»… Уничтожение взбесившимся спецназом деревеньки под Домбаем… Оторванные головы, ревущие дети… Сытые рожи новейших партфункционеров и их прихлебателей… Победные марши, реляции, осанны, панегирики, здравицы… Единый военный лагерь под православным крестом… Таинственный Бежан, криминальный Кравцов… Милая девочка Оксана Волина, которая любила его пуще жизни, да так и не вышла замуж… Смерть Анюты, пуля в голове, тоска зеленая… Динка… Одна, которую он любил и продолжает это делать, чей образ его преследует пять лет и будет преследовать до могилы, потому что впечатался в душу, как чертова гербовая печать, и тянет из него все соки и жилы… Тоска вгрызалась в череп. Он вскакивал, метался по комнате, скрипя половицами, потом сидел на кровати, сжав виски ладонями. Куда идти? Изгой, человек без имени, без дома, преданный друзьями и сметенный взрывом… Никому не нужный… Он порывался покончить с собой, пару раз снимал предохранитель, оттягивал затвор, но потом его что-то останавливало. Он выбивал патрон из патронника, запихивал его в обойму и опять начинал носиться по комнате, давя тараканов. Тоска, жестокая, невыносимая тоска выворачивала его наизнанку, и он просто не представлял, что ему с ней делать…
Забылся он под утро. В одиннадцать поднялся, где-то помылся, почистил зубы, чего-то съел и побрел на дорогу. Опять пятьсот верст на перекладных в глубь России. Опять ночлежка, стояние у обочины… Как он запомнил это место под Ижевском? Легко, наверное: деревушка с неплохим названием Заснежино, от знака (диагональ на белом) каких-то метров триста и трехствольная береза, метущая откос… Он кинул водителю «шестьдесят шестого» денежку, поблагодарил и вышел из машины. Накрапывал дождик. Он спустился под «трехстволку», уставший, как черт, грязный, голодный, побрел по колдобистой двухколейке мимо горючих ив, мимо черных непересыхающих луж. Размахнулся и далеко в кусты зашвырнул пистолет. Подошел к плетню, закурил. Было время подумать. Подумал. Докурил до фильтра, затоптал окурок в грязь и пошел дальше.
Она вышла на крыльцо, все в том же стареньком плаще – видимо, почувствовала приближение к дому интересных флюидов. Не веря своему счастью, провела рукой по его торчащей щетине, потрогала одежду. А он еще раз убедился, что у нее бесконечно красивые глаза, которые не испортило ни лихое время, ни сельское хозяйство.
– Это ты? – прошептала она.
Он пытался улыбнуться.
– Боюсь, что я. Примешь бомжа?
– Приму. – Женские губы задрожали. Она обняла его. Так и простояла очень долго, с наслаждением вдыхая запах мужского «парфюма» – курева, пота и грязной одежды.
– Ты любишь другую женщину, – словно по секрету поведала она ему на ухо.
Подумаешь, телепатша. Он фыркнул.
– Какая разница?
– Никакой… Я даже не знаю твоего имени.
– Разберемся.
Две девочки-погодки прилипли к окну и смотрели на него с откровенным страхом. Туманов подмигнул. Одна убежала, другая, самая смелая и решительная, осталась, взобралась коленками на подоконник и расплющила свой курносик о стекло.
Женщина заплакала. Уткнулась носом ему в шею и стала мелко дрожать. Обняла совсем крепко, сжала до судорог – словно они не встретились, а расставались, и он уже взбирался на подножку уходящего вагона.
– А вот этого не надо, – пробормотал он. – Ты мне эти скупые женские слезы брось, у меня своих, понимаешь, полная голова. Проживем. Хорошо проживем. Будут у нас и дворцы белые, и небо в попугаях…
– Ты не уйдешь?
Он отстранился от нее, посмотрел в умоляющие глаза и, чтобы не выглядеть полным вруном, собрался сказать все как есть. Уже раскрыл рот. И вдруг подумал: а как оно есть? Как можно сказать определенно, глядя в эти добрые, просящие, величиной в полмира глаза? Но рот он открыл. Не закрывать же.
– Протопи мне баньку, что ли, – проворчал он. А потом подумал и добавил: – Там и помечтаем…