БАТАЛАЗ
Шрифт:
Через мгновение скрипнула дверь:
– Шо?
– А не шо. Вина неси, и закусь тащы што есть.
– Курка есть, тока холодная уже, утром варил. Тасшить?
– Давай. – Махнул Орлик рукой и продолжал.– Вина подай вначале.
Гришка поставил на стол кувшин, Орлик, разливая по чаркам, рассказывал:
– В ставку я ездил, с Матвей Иванычем. Его государь Ляксандр Павлович в Англию зовет с собою. А атаман просил меня, сотню ему выделить в сопровождение.
Они выпили по чарке.
– В ставке тоже вино пьют, мы полдничали там, а закусуют вустрицами, будь они не ладны. – Отрывая
Степан больше молчал, а потом выдал.
– Я Емельяныч, остаться хочу.– Прокашлявшись, сказал Сазан. – Один я в миру. Родню хворь забрала о прошлую зиму. Не к кому возвращаться.
Замолчали оба. Орлик снова наполнил чарки.
– Так. Остаться говоришь. – Орлик положил руки на стол, и спросил. – В однова, яй с кем?
– Я девятый буду, батька.
– Ну, а взамен себя кохо? Кохо хошь оставить? Шо посоветуешь с сотником?
– Андрея Подкову советую, казак добрый. Думаю, шо круг поддержит его.
– Ну, што ж, – Орлик вздохнул, – неволить не буду. Ты казак вольный. А ежели што, дорогу назад знаете. В Черкеске вам всегда рады. С Дона выдачи нет! Ты это помни.
– Спасибо батька, спасибо на добром слове.
– Ну, пей. – Махнул Орлик рукой.
Они выпили одним духом, Орлик утерся рукавом, а Сазан, прожевывая курицу, говорил:
– Я здесь хочу на хозяйство встать. Мы с казачками думаем, церковь срубить. Жить, как положено. Моя то, хранцуженка лопочет, што она будто уже на сносях.
–Давай Степан рожайте казаков, родниться будем. У меня две девки невесты, дома подрастают.
– Сам хочу Емельяныч казака. – Степка легонько стукнул кулаком по столу, – хочу в честь атамана нашего, Матвеем назвать.
– Вот давай-ка, за это и выпьем.– Орлик встал из-за стола, и вышел в другую комнату. По шуршал там чем-то бумажным, через минуту вернулся с мешочком, – Это тебе казак, здесь вот на вроде жалование за службу. На-ка, вот, бери, на обустройство жизни.
Сазан молчал.
– Бери-бери, знаю, пустой ты ноне. Отдашь-отдашь, бери, говорю.
– Спасибо батька.
– Бывай казаче! Может, ышо свидимся.
«Будет внук, назову Николаем. – Возвращаясь к своим пластунам, думал Степан»
Они ни когда больше не встретятся, и ни чего друг о друге не услышат. Государь Александр 1 отбудет с атаманом Платовым в Англию. Русская армия вернется в Россию. Полк Орлика будет уходить последним.
– Давай Степан, оставайтесь, и не поминай нас лихом! – Прощались казаки. – Барклайка уж два дни как вышел, пойдем в след, будем догонять его.
– Поклонитесь там хлопцы, за меня Дону Батюшке.
– А то! Это уж обязательно…
Какое-то время Орлика и казаков будут помнить. Но настоящее становится будущим, идут годы, бегут десятилетия, летят века. Время само подкорректирует память, международный аэропорт Франции будет носить имя Орли. Так, как в далеком, 1814 году, парижане называли лихого донского атамана и его хлопцев. – Орли! Орли. – Восторженно кричали при встрече они и махали руками.
А у Степана все в жизни сложится, как говорят, слава богу. Французская крестьянка родит ему двух сыновей, наполовину французов с казаками. Сыновья подарят ему под старость, один сын двух внучек, второй внука. И уже будет непонятно, чьей и сколько течет в них крови? Но родословную свою, они уже, ни когда не забудут.
Орлик вернется на Дон, будет служить дальше, а через пять лет простудится на охоте, заболеет лихоманкой и помрет, не дожив двух месяцев до рождения сына. Его сын сделает прекрасную карьеру военного. Будет как отец служить Отечеству и погибнет в чине генерала инженерных войск во время обороны Севастополя в Крымско-Турецскую войну, не оставив после себя наследников. Дочери по выходят замуж разъедутся и затеряются на бескрайних просторах России.
Но все-таки один раз судьба сведет потомков Сазана и Орлика. Может, что бы оплатить все счета друг перед другом, может просто случай. А кто они, и по какой причине встретились в жизни, они не узнают.
В 1917 году Париж примет первую волну русских эмигрантов. Повезет из них не многим. Правнучка Орлика Елизавета Плаксина будет петь в ресторане русские романсы, за тарелку супа. Она будет петь, что бы прокормить себя и свою дочь. За год скитаний по Парижу, у них не осталось ни чего ценного, а из вещей было только то, что на них надето. Ни продать, не поменять что либо, было уже нечего. И пение было единственным их заработком, тарелка супа на двоих. В один из зимних вечеров, после выступления гарсон принесет ей коробку перевязанную лентой, и скажет, что передал ей ее старенький буржуа, что сидел за первым столиком. Она откроет коробку, и не поверит своим глазам. Там в коробке будут лежать деньги, много денег, и записка на французском языке. Вам и вашей дочке, за ваши красивые песни и вложенную в них душу. И подпись Николя Сезанн.
Внук Степана отдал незнакомой русской женщине весь гонорар, все деньги, что он получил в редакции, которая напечатала его книгу. – « Как тренировать своё тело под водой» Это был душевный порыв, но он, ни когда об этом не пожалеет. Там в ресторане, куда зашел погреться Николя Сезанн, он услышал русские песни, от которых что-то шевельнулось в душе, что-то сжало сердце и не отпускало долго-долго. Он почувствовал непонятную связь, далекую и забытую, как бут-то кто то протянул ему из далека руку, родную и до боли знакомую.
Правнучка Орлика Елизавета с дочкой, на эти деньги купят билеты на пароход, и уплывут в Новый Свет, в Америку. Там они купят маленькую швейную мастерскую и будут жить и работать. А во время второй мировой войны, они получат большой заказ от армии на пошив обмундирования, разбогатеют, и уже ни когда не будут испытывать ни в чем нужды. Но ту самую коробку с запиской, они будут хранить как самую дорогую реликвию, и рассказывать потомкам, кому они обязаны своим положением. И старенькая Елизавета, сидя в кресле под пледом, и перечитывая классиков Достоевского и Толстого, и размышляя о загадочной русской душе, будет часто возвращаться мыслями в далекое прошлое, и задавать себе вопрос: – Почему помог им тогда тот старый француз? – Лица, которого она даже не может вспомнить. Будет задавать себе вопрос, и не будет находить ответа, думая при этом, что французская душа не меньше русской, загадочна и не понятна…