Батареи Магнусхольма
Шрифт:
— Вижу. Каждое утро в зеркале, когда бреюсь и закручиваю усы. Я сам — единственная связь. Послушай, Линдер, я сам был бы рад, если бы настоящая связь обнаружилась. Ведь Пуйку наверняка удавили из-за того, что он за мной ходил и мог мне назвать заказчика. Но ее нет. Какое-то дурацкое совпадение, понимаешь? Совпадение! — взорвался Лабрюйер.
— Да понимаю я, понимаю! Ты можешь объяснить, зачем тебе понадобился Фогель?
— Не могу. Это что-то такое эфемерное, неясное в голове… Ну, не могу. Скорее всего, это связано с шайкой карточных шулеров.
— Той, на которую нацелили
— Его все-таки послали во «Франкфурт-на-Майне»?
— Ну да! У нас говорили — это по твоей подсказке. Возвращался бы ты на бульвар, ей-богу!
— Нет. Может быть, когда-нибудь. Сейчас — нет, — твердо ответил Лабрюйер. На самом деле ему уже хотелось вернуться. Но упрямство не дозволяло. Лабрюйер поставил цель — доказать Енисееву, что он, пьянчужка, которого Господь по загадочной милости наградил звучным баритоном и почти идеальным слухом, может обойти долговязого и ехидного жандарма по служебной лестнице, проявив себя в деле не хуже, а еще и лучше, чем этот чертов жандарм.
Потом поговорили о фотокарточках, которые Горнфельд, при всех своих пороках не унижавшийся до совсем мелких пакостей, передал Линдеру. Пока никто второго топтуна не опознал.
Вернувшись в фотографическое заведение, Лабрюйер первым делом пошел к Каролине.
— Одной пташкой меньше стало, — сообщил он и рассказал про смерть Фогеля.
— Значит, это была не наша пташка.
— Черт ее разберет.
— Наша бы не позволила заколоть себя ножом в спину. А что за нож? Вы его видели?
— Видел. Штык-нож, если вам это что-то говорит. И не российского образца.
— Говорит. Странно, что убийца расстался с таким ножом.
— Я думаю, потерял и не стал искать в потемках.
— Значит, торопился?
— Может, и торопился… — Лабрюйер задумался. — А в самом деле, какая армия вооружена этими ножами?
— Возьмите «Атом», договоритесь с Линдером, чтобы вынес вам на пару минут этот нож, и сделайте снимок. Мне тоже любопытно поглядеть.
— А вы собирайтесь в цирк. Опаздывать — нехорошо.
В цирк пошли пешком — благо вечер был сухой и сравнительно теплый. Впереди — Лабрюйер с Каролиной, молясь Богу, чтобы никто из знакомых не встретил его со страшилищем, сзади — очень довольные Ян и Пича. Лабрюйер мог чувствовать себя добропорядочным рижским предпринимателем, после трудового дня решившим приобщиться к культуре и вознаграждающим своих честных и трудолюбивых служащих. Одно лишь мешало — револьвер в ременной петле под мышкой. Петлю подарила Каролина, сказав, что в Питере такие уже чуть ли не в лавках можно купить. Револьвер был его собственный.
По дороге зашли в цветочную лавку, взяли корзину белых роз для фрау Берты.
Представление было, с точки зрения Пичи с Яном, просто восхитительное. Еще бы! Жонглер, который кидает семь красных шаров, потом восемь белых колец, потом еще какую-то блестящую дребедень! Фокусник с неизменным кроликом из цилиндра! Фрау Берта, выезжающая на колеснице, увитой гирляндами, с двумя десятками белых голубей на железных этажерках!
Узнав фрау Берту, Пича зааплодировал так, что зрители стали на него оборачиваться.
Артистка показала несложный, но очень красивый номер. Голуби ходили
— Двенадцать фунтов, — сказала довольно громко, чтобы перекрыть аплодисменты, Каролина.
— Что — двенадцать фунтов?
— Голуби весят. Их дюжина, каждый не меньше фунта.
Потом были вынесены корзины с цветами, из зала прилетело несколько букетиков, фрау Берта отдала шляпу и цветы униформистам, укатила на колеснице, зато выехали велосипедисты Бастиан, трое мужчин и дама. Лабрюйер узнал красавицу Дору. Дама просто украшала собой их выступление, катаясь немногим лучше дачницы на рижском штранде, зато мужчины творили чудеса и в конце концов принялись на ходу разбирать свои велосипеды — откручивали рули, отбрасывали седла, от одного осталось только заднее колесо, от другого — переднее, и артисты, сцепившись руками и ногами, явили публике совершенно невероятный велосипед и в этом виде укатили с манежа.
Лабрюйер посмотрел на Пичу. Парнишка не аплодировал. Его сосредоточенная физиономия внушала опасения — ну как попытается, одолжив у кого-нибудь велосипед, проделать во дворе те же трюки?
Потом шпрехшталмейстер, пузатый мужчина во фраке, зычным голосом объявил выступление Иоганна Краузе — ученика прославленного Мифорта Реймса.
Для молодого атлета натянули проволоку на высоте в сажень. Он вышел, улыбаясь, показал работу с двухпудовыми гирями, потом жонглировал большими шарами — возможно, железными, потом один раз прошел по проволоке, неся на голове гирю. Особенно всем понравился «живой турник» — Краузе на прямых руках держал перед собой на уровне груди штангу с шарами, весившую не меньше трех пудов, а на штанге проделывал гимнастические упражнения мальчик-акробат, то повисая на подколенках, то принимая всякие сложные позы, и Краузе даже не шелохнулся. Вроде он и сделал немного, но был так красив, что дамы в первых рядах, пришедшие ради чемпионата по борьбе, сразу показали свое восхищение.
Завершалось первое отделение конным номером, для которого униформисты убрали ковер. Тут дамам не повезло — опилки из-под копыт так на них и летели.
В антракте Лабрюйер повел Яна и Пичу на конюшню — кормить лошадей. Нарочно для развлечения публики там стоял служитель с подносом, на котором лежала нарезанная кусочками морковь. На сей раз служителем был конюх Орлов.
— Нет ли новостей? — спросил его потихоньку Лабрюйер.
— Как будто нет.
— А мадмуазель Мари?
— Мадмуазель больше не появлялась. Толковали, будто ей содержатель других собак подарил, да только никто этих собак не видел. Может, дома, на заднем дворе, их школит? Чтобы и этих не потравили?