Батареи Магнусхольма
Шрифт:
И тут уж ничего не поделаешь. Сам, дурак, поехал в Питер — и все сделал в полном соответствии с поговоркой «назло мужу сяду в лужу».
— Пойду ужинать напротив, — хмуро сказал Лабрюйер. — Если что — ищите меня там.
— Вы ведь только что обедали, душка!
— Проголодался.
Барсук хмыкнул. Но спорить с Лабрюйером никто не стал.
Он оделся и вышел на прогулку. Если аппетита нет — аппетит следует нагулять. И в самом деле можно дойти до цирка. Фотокарточка мадмуазель Мари, неизвестно для чего нужная, и фрау Берта… Найти фрау Берту, отвезти ее во «Франкфурт-на-Майне», приятно провести вечер… Вот любопытно — когда совращаешь артисточку с пути истинного, ведешь ее к себе домой или напрашиваешься к ней в гости? Что на сей предмет говорит цирковой этикет?
Иногда Лабрюйер ловил себя на забавном умственном раздвоении — две мысли одновременно думались, ни в чем не пересекаясь. Одна — о фрау Берте, другая — найти наконец пьянчужку Аннушку! Она может немало рассказать о мадмуазель Мари. Может, даже намекнет, где искать эту хитрую птичку. Это умнее, чем бегать по городу с фотокарточками.
Остановив ормана, Лабрюйер поехал в Московский форштадт.
То еще было местечко… Все рижское ворье и жулье там при нужде укрывалось. По составу населения это был сущий Вавилон: немцы в меньшинстве, зато — русские, православные и старообрядцы, белорусы, литовцы, евреи, цыгане и спившиеся моряки из самых неожиданных стран, отставшие от своих суден и нашедшие смысл жизни в форштадских трактирах и кабаках. Что касается проституток — то хоть по ним этнографический атлас составляй, они были всех цветов кожи.
В начале Садовниковской улицы был квартал деревянных домишек — видимо, тех самых, что построили после великого пожара 1812 года и с тех пор не чинили. Лабрюйер нашел нужную калитку и нужную дверь. К некоторому его удивлению, Аннушка оказалась дома. Она была трезва, хозяйничала — варила щи из кислой капусты и возилась с грудными близнецами.
— Ваши, Анна Карловна? — удивился Лабрюйер. Он знал, что пьющие бабы стареют рано, и с поправкой на это определил возраст Аннушки примерно лет в сорок.
— Дочкины. А ты кто такой будешь?
— Меня из цирка к вам послали. Сказали, умеете хорошо за собачками ходить.
— Умею! Так всем ведь не угодишь! Я и сварить, и покормить, и погулять, и вычесать! А они! Эх, да что там! Они у нас такие! А я за ними, как за родными детками! А они! Нос задрамши!
Лабрюйер понял — от обиды Аннушка норовит сказать все сразу, «они» у нее — то собаки, то мадмуазель Мари.
Он положил на кухонный стол рубль.
— Еще столько же будет, когда расскажете, что там у вас вышло, Анна Карловна. Учтите, про дворника Мартына я знаю.
— Мартышка — он Мартышка и есть, все разболтал!
— Анна Карловна, я к вам свататься не собираюсь, и сколько у вас кавалеров — не моя печаль. Вы лучше скажите, как вышло, что барышня Скворцова решила с вами расстаться. Я вам помогу. Может, вы про нее что-то такое узнали, что она испугалась — как бы не раззвонили?
— Да кабы я что знала, давно бы раззвонила. Так бы ей, дурочке, и надо было… Дурочка ведь. В людях не разбирается. Я за нее всегда была горой! Я бы ее никому не выдала! — похвасталась Аннушка. — Не угодила!
— Я знаю. Все в цирке на вашей стороне. Так ведь она молодая, жизни не знает. Им, молодым, кажется, будто они самые умные, ведь так? У вас, Анна Карловна, дочка молодая — тоже ведь умничает?
— И как еще умничает! Машка упрямая, и сглупит — так не признается. Я ей говорила — вот господин Менцендорф уже третий букет посылает, пойди ты с ним поужинай в ресторацию! А она мне — нет и нет, я себя, говорит, для жениха берегу и с другими по ресторациям ходить не буду. А Менцендорф ей браслетку прислал! Так вернула же браслетку!
— Думаете, она свое счастье упустила?
— Счастье не счастье… Поди разбери…
— Жених-то у нее был?
— Был кто-то, письма писал из Митавы. Может, и приезжал. Письмо-то я у нее дома на комоде видела. Она застыдилась, спрятала.
— А сама-то она откуда родом? Может, тоже из Митавы?
Аннушка задумалась.
— Она много чего говорила — какие книжки читала, в какой кинематограф ходила. А вот откуда, кто родня — ни словечка. В Митаву один раз ездила! Вернулась — и прямо в цирк, поезд, видите ли, опоздал. Подол в грязи, чулочки грязные. Я говорю — как же это, в Риге дождя вроде не было. А она мне — а там был, могло быть хуже, мне до вокзала недалеко бежать было. А чулочки? А в лужу провалилась, там перед вокзалом, говорит, лужа — помнит царя Гороха.
Аннушка засмеялась.
— Птичка-то птичка, а как же через лужу не перелетела? — спросил Лабрюйер. — На крылышках?
— Какая птичка?
— Разве ее птичкой не прозвали?
— Да бог с вами. Я ее барышней звала… в цирке — мамзель да мамзель… кому ее звать птичкой?..
— Говорили, любовник так звал.
— А кто слышал? Со свечой, что ли, кто стоял?
— Там, в цирке, сейчас такие кавалеры на чемпионат приехали! Неужто ни с кем ничего? А? Ведь орлы! Гвардейцы! — Лабрюйер старался подладиться под простую речь Аннушки.
— Ох, орлы… Вот ты говоришь — неужто ни с кем? А я припомнила! Она как-то с самым молодым лясы точила, красавчик такой, прямо тебе душа-голубчик, и оба зубы скалили. Вот с ним разве что… так, может, и меня потому прогнала, чтобы я не мешала?
Самым молодым, по соображению Лабрюйера, был Иоганн Краузе, и впрямь — улыбчивый красавчик.
Поняв, что Аннушка больше ничего не знает, Лабрюйер дал ей еще рубль — деньги немалые, но поди знай — может, пьянчужка еще пригодится. И поехал прочь в великой задумчивости. Он пытался вспомнить, с кем из митавской полиции можно иметь дело. И одновременно, видя, что концы с концами не сходятся, искал противоречия между тем, что наговорила фрау Берта, и тем, что сказала выпивоха Аннушка. Тут было то, что в полиции называли психологией: у Аннушки была всем известная причина плохо думать о мадмуазель Мари, однако она старалась не клеветать; у фрау Берты была причина, о которой, возможно, в цирке знали, но постороннему не говорили, и она обвиняла мадмуазель Мари во всяких пакостях. Выходило, что выпивоха Аннушка-то порядочнее красавицы в шляпе из живых голубей…
Как бы то ни было, следовало рассказать Каролине про Митаву и про Краузе.
Глава двенадцатая
Каролина была в фотографии одна, сидела в салоне и ждала посетителей. При виде Лабрюйера спрятала за альбомы книжечку — может, стихи Бальмонта, может, Блока.
— Вам доводилось видеть убийц с ангельской внешностью? — спросила она, услышав доклад. — Боюсь, что да.
— Доводилось, а как же…
— Значит, кандидат на роль первого душителя у нас как будто есть. Второй — тоже ведь, наверно, из той же компании?