Батареи Магнусхольма
Шрифт:
— Я рад за вас, — пробормотал он. — Теперь вся эта история прекратилась сама собой. В цирке о вас скоро забудут.
— А что обо мне говорят в цирке? — вдруг заинтересовалась мадмуазель Мари.
— Вы правильно сделали, что ушли оттуда. Некоторые считают, будто вы сами отравили собачек, чтобы обвинить в этом фрау Берту Шварцвальд, которая… как бы выразиться деликатнее…
— Боже мой, значит, это правда? Я и верила, и не верила… Но что ни делается, все к лучшему, — твердо сказала мадмуазель Мари.
— Кому вы не верили?
— Послушайте, это — как в фильме! Ко мне пришел господин, очень любезный, говорил со мной по-русски. Он мне сказал — у меня есть враги, они распускают обо мне слухи, будто бы я завела богатых любовников, будто бы сама отравила собак. И он сказал, что хочет сделать доброе дело — помочь мне уехать из Риги. Чтобы служить в цирке — так он сказал, — нужны железные нервы и характер, как у гремучей змеи, а я другая. Он дал мне конверт с деньгами — сто рублей, представляете? Я всю ночь думала и решилась. Утром он пришел и отвез меня в Митаву на автомобиле.
— Ты не так рассказываешь! Расскажи, как на самом деле было! — потребовали подружки.
— Я смотрела на этот конверт, смотрела и вдруг поняла — это же деньги на мою свадьбу! И на платье хватит, и в церкви оплатить, и угощение устроить! Я еще взяла карандаш, посчитала — все сошлось! И я решилась!
Но решимость на лице девушки Лабрюйеру не очень-то понравилось. Похоже, мадмуазель Мари силком загоняла себя в узилище семейной жизни. И в самом деле, ее мечты о славе потерпели сокрушительный крах.
— Что же это был за господин? Он представился хоть? — спросил Лабрюйер.
— Просил звать его господином Монте-Кристо.
Подружки рассмеялись — роман Дюма все еще был в большой моде.
— Но как он хоть выглядит?
— Ему за сорок, высокий, красивый, волосы с проседью, плечи широкие, сложение — как у наших борцов, — стала перечислять мадмуазель Мари. — Очень любезный!
— Вы его раньше видели?
— Нет, никогда не видела. Он говорит, что бывал в цирке, приходил ради борцов, но смотрел и первое отделение, запомнил меня.
— Откуда знает про цирковые сплетни — не сказал?
— Не сказал…
— А вы спросить не догадались?
— Он так уверенно говорил…
— Во что был одет?
— Очень прилично был одет! Пальто длинное, ткань серо-черная, в елочку… двубортное!.. Шляпа касторовая, серая, но поля не очень широкие.
— Ростом намного выше меня?
Лабрюйер не был великаном, смолоду сильно из-за этого расстраивался, пока ему не объяснили: из великана получается хорошая мишень.
— Вершка на три, — подумав, сказала мадмуазель Мари. — Если найдете — скажите ему, что я ему очень, очень благодарна! Так бы я не решилась уехать, все бы на что-то надеялась… А он дал эти сто рублей — и все стало ясно! И хватит с меня цирка!
Мадмуазель Мари внезапно разрыдалась. Лабрюйер выскочил из комнаты, сбежал по кривым ступенькам, оказался во дворе, поскользнулся на влажных листьях, чуть не растянулся. На вокзал он шел быстро, не зная расписания поездов и боясь, что увидит лишь последний вагон уходящего. Оказалось — у него еще полчаса. Он сел на лавку под навесом и повторил про себя приметы «Монте-Кристо: высокий, с проседью, любезный, атлетического сложения…
«Атлет»?..
Теперь нужно было решиться наконец и рассказать Каролине всю эту собачью историю. Потому что попытка выдать мадмуазель Мари за «Птичку» и приписать ей прогулки с гарнизонными офицерами очень дурно пахла…
Изобретатели этой интриги не догадались, что бывший инспектор Сыскной полиции найдет Марию Скворцову не то что в Митаве, а хоть в Патагонии! Или же… или же хотели отвлечь его поисками с тем расчетом, что, когда он все же поговорит с девушкой, все их дела в Риге будут сделаны и погоня окажется бесполезной.
Это было бы хуже всего, — подумал Лабрюйер и вдруг понял, что самое худшее — его раскусили. Ситуация была трагикомическая — он мало что знал о планах питерского начальства, он всего лишь служил вывеской, разве что не жестяной, а его сочли настоящим контрразведчиком и вздумали водить за нос.
Но нет худа без добра — он теперь может морочить голову этой своре, отвлекая внимание от тех, кто занят настоящим делом. Значит, игры с фрау Бертой должны быть продолжены. Главное — не проболтаться ей о поездке в Митаву.
Вернувшись в Ригу, Лабрюйер взялся за переезд Каролины. Оказалось, она, приехав всего лишь с большим саквояжем, обросла имуществом. Пришлось уговориться с дворником Круминьшем — у него была тачка.
— Нашелся наш Пича? — спросил Лабрюйер.
— Нашелся. Они с соседским Кристапом куда-то спозаранку бегали. Что с них возьмешь — мальчишки.
Сопровождая дворника с тачкой и все время напоминая ему, чтобы не слишком спешил, а то фрейлен Менгель не может так быстро идти, Лабрюйер совершенно случайно встретил на Дерптской агента Фишмана.
Они поздоровались, и Лабрюйер остановился поговорить — с Фишманом у них было немало общих воспоминаний.
— Хотел бы я знать, что это за приключения с велосипедами, — сказал Фишман. — Тут по соседству два велосипеда из сарая утащили. Меня послали разбираться. Не успел взяться за дело — их вернули. Этой ночью поставили на место, и опять — не трогая замка, вытащили петлю.
— Кто-то брал покататься, — усмехнулся Лабрюйер. — Кажется, я даже знаю, чьи это проказы.
Пичу воспитывали не слишком сурово, но брать чужое запрещали — за воровство отец мог крепко выпороть. Однако велосипед — такой соблазн! Видимо, приятели, Пича с Кристапом, хотели рано утром покататься по городу, но потеряли счет времени. И то — часов у них нет, часы появятся тогда, когда парнишки сами на это сокровище заработают. Где они прятали велосипеды днем — Лабрюйер и предположить не мог. Но не удивился бы, узнав, что Пича додумался поставить их в том закоулке фотографического заведения, где хранился реквизит.