Батареи Магнусхольма
Шрифт:
— Хорь сказал, ты должен нужные сведения принести.
— Принес, — и Лабрюйер передал все, что рассказал ему Фриц.
— Значит, все правильно — именно этой ночью у нас есть шанс. Я, честно сказать, сомневался, но у Хоря же нюх… Ну, потрудимся сегодня, благословясь! — весело сказал Росомаха. — Ты меня еще в деле не видел. Как раз увидишь.
— Надеюсь, — буркнул Лабрюйер. — Если я никому не нужен, то отойду ненадолго.
— Можете даже вздремнуть, — позволил Хорь. — Поставьте только будильник на одиннадцать. Встречаемся на углу Парковой и Суворовской.
Перед бурной ночью следовало плотно поесть. Не так, чтобы в сон потянуло, а в меру — для бодрости духа. Лабрюйер по привычке, а менять свои привычки он не любил, отправился во «Франкфурт-на-Майне».
У входа он столкнулся с Красницким.
Тот возвращался в гостиницу один — и явно был чем-то озабочен. А время — такое, что даме в одиночку не следует по улицам бродить. И где он оставил супругу — оставалось только гадать. Если собирались в гости — то, может, там, в гостях, она и сидит теперь? Поссорились, наверно. Или же…
Лабрюйер не думал, что исчезновение госпожи Красницкой вызовет в душе хоть тень тревоги. Она — соучастница преступления, и если агенты «Эвиденцбюро» собрались покидать Ригу — может статься, они не захотят тащить с собой русскую женщину. Даже сообщницу… Даже такую, что наутро после убийства ни в чем не повинного человека весело хохочет…
Вдруг Лабрюйеру впервые в жизни захотелось дать пощечину женщине.
Он никогда бы не ударил по лицу Лореляй или Трудхен — разве что сжал предплечье до синяков. Воровки — они и есть воровки, ангелов из себя не строят. А эта… Иоанна д’Арк, чтоб ей!.. Безупречное благородство профиля и кудрей!.. Сам ведь чуть не попался. Фрау Берта — та хоть честно говорит: да, я блудливая кошка, ничего во мне возвышенного.
Он сам не понимал, чего именно не может простить Красницкой. Убийство Адамсона было не главным ее грехом, увы, не главным.
Минуту спустя он опомнился. Не пощечина, нет — а просто молча посмотреть ей в глаза. Она не устыдится, какой уж там стыд. Она, скорее всего, испугается. Вот и прекрасно.
С перепугу она попытается сбежать. Но ведь после смерти Адамсона вся эта шайка уже, можно сказать, сидит на чемоданах. Получится неплохая провокация…
А что скажет Хорь?
Поскольку Хорь сам разводит таинственность и ничего не рассказывает, то и ему рассказывать про один-единственный взгляд совершенно незачем.
Лабрюйер подозревал, где Красницкий мог оставить супругу: неподалеку, в доме профессора Моруса. Там, где веселый дамский кружок репетировал «живые картины».
Там, где бывали молодые гарнизонные офицеры и военные инженеры… Те, что укрепляли Усть-Двинск и возводили новые батареи на Магнусхольме.
Предлог, чтобы явиться в дом к Морусу в такое время, у него был. Студенты! Витрина в магазине Мушата! И не ловля безобразников, а благородная попытка предупредить их…
Никакой дамский кружок у Морусов в этот вечер не собирался, Красницкой там не было. Госпожа Морус еще раз поблагодарила за отличные фотокарточки. Сейчас она была хозяйкой дома и матерью семейства — следила за тем, как дети делают домашнее задание.
Господин Морус принял Лабрюйера в кабинете.
— Простите, что так поздно, — сказал Лабрюйер, — но шалопаев нужно выручать. Сам когда-то такой был, да и вы тоже…
Профессор усмехнулся.
Никому не удалось доказать, что именно он тридцать лет назад тайно принес в аудиторию черного кота, предварительно обрызгав пол и кафедру валерьяновыми каплями.
— Надо бы съездить к господину Мушату, по-хорошему с ним договориться, пока в полиции делу не дан ход, — продолжал Лабрюйер. — Я Мушата знаю, он сперва будет норов показывать, потом быстро угомонится. Да ведь и убытку ему не было, только публика перед витриной толклась…
— Если шалопаи залезли в витрину, ничего не попортив, то он скоро успокоится. Но как-то же они там укрепили эту голову с руками. Не дай бог, что-то повредили.
Рассказав о беседе в погребке и потолковав о студенческих проделках былых времен, Лабрюйер стал прощаться, но госпожа Морус предложила ему чашку чая с домашними пирожками. Она позвала к чаю своего старшего, Митю, он сразу не отозвался, и Лабрюйер заглянул в комнатку, где жили оба юных Моруса, Митя и Алеша. Младшенький был в гостях у соседа-однокашника, Старший заканчивал чертеж и не хотел от него отрываться.
Лабрюйер подошел к большой, во всю стену, карте Российской империи.
— Где бы тут могла быть Вологда? — спросил он.
— Вот тут, — показал гимназист.
— А Керчь?
— Здесь.
— Ого… Сколько ж между ними?
— Если по прямой — тысячи полторы верст, — подумав, сказал Митя.
Стало быть, где-то на этом пространстве обретается ныне старый мудрый причудник Самсон Стрельский… И антрепренер Кокшаров со своей подругой Терской, и вся компания артистов, с которыми Лабрюйер играл этим летом в ехидной оперетке «Прекрасная Елена»… и Валентиночка Селецкая — вместе со всеми…
Как то сложилась ее судьба? Может, встретила богатого поклонника? Может, даже позвал под венец?
Глядя на карту, Лабрюйер все яснее понимал, что никакой Валентиночки в его жизни не было. А что же было? А одиночество…
Он вернулся в гостиную, где на краю большого стола горничная приготовила чай на четыре персоны.
Гимназистка Сашенька сидела за тем же столом, но с другого конца, срисовывая картинку из книги. Лабрюйер посмотрел из любопытства — это был тяжеленный том Шиллера издательства Брокгауза и Ефрона, а на картинке — Орлеанская дева в доспехах.
Сходства с госпожой Красницкой, впрочем, не было — и на том спасибо.
— Скажите, барышня, в котором томе баллады Шиллера? — спросил Лабрюйер.
Сашенька встала и взяла из книжного шкафа нужный том. Затем помогла найти балладу о рыцаре Тогенбурге.
— Я тоже ее люблю, — призналась девушка и продекламировала вполголоса:
И душе его унылой Счастье там одно: Дожидаться, чтоб у милой Стукнуло окно, Чтоб прекрасная явилась, Чтоб от вышины В тихий дол лицом склонилась, Ангел тишины…