Батареи Магнусхольма
Шрифт:
Стоять с дамой на перекрестке — верх неприличия, даже с такой, как Лореляй. Но вот пробежала искра, остановилось время, и это соприкосновение пальцев вдруг стало для обоих очень важным.
— На том свете разве что… — тихо сказала Лореляй. — Ты славная ищейка, старый пес…старый полицейский пес… Не приходи больше.
Она повернулась и пошла прочь — маленькая, тоненькая, легкая, и светлые пряди выбились из-под черной шляпки.
И он пошел прочь.
На душе у него было пасмурно.
Лабрюйер не очень-то понимал женскую логику, тем более — логику воровки, с детских лет освоившей это ремесло; он знал, что у Лореляй есть какие-то свои правила поведения, что купить ее за деньги невозможно, что свои воровские доходы она частично отсылает родителям и сестре, нарожавшей кучу детишек. Ему казалось, что их отношения — забавны, полезны, обоих ни к чему не обязывают. И вдруг он понял — этих временных пятиминутных перемирий, когда они могли друг на дружку наорать, но потом обменивались ценными сведениями, накопилось уже довольно много…
Ему было жаль эту женщину, он недоумевал — отчего она больше не хочет встреч. Возможно, он что-то не то сказал? Или она неправильно поняла, ведь того, как понимают мир женщины, обычному мужчине никак не уразуметь. И в таком недоумении он дошел до Театрального бульвара.
Линдер выслушал его внимательно.
— Ты ее побереги, — в завершение разговора сказал Лабрюйер.
— Да, она еще пригодится, — деловито ответил Линдер. — Телефонируй мне вечером домой, я уже что-то буду знать.
— Портфель Адамсона не нашелся?
— И китель не нашелся.
Лабрюйер задумался — наводить ли инспектора Линдера на цирковых борцов и на Красницкого. Навести нетрудно — только не будет ли от этого больше вреда, чем пользы?
— Ты что-то хотел сказать, Гроссмайстер? — спросил Линдер.
А во взгляде было: ты, старый приятель, знаешь про это двойное убийство больше, чем говоришь.
— Я спросить хотел — чем убили Адамсона. Поверхностный осмотр ничего не дал.
— Сделали вскрытие. Патологоанатомы с этим уже имели дело — доза снотворного средства, от которой сердце не выдержало.
— Опоили…
— Не сам же он, приняв эту дозу, пошел помирать к собору, предварительно раздевшись. Причем там еще такая тонкость — если бы он выпил этой дряни немного больше, то желудок ответил бы рвотой, и Адамсон уцелел. А так — или кто-то хорошо разбирался в фармакологии и знал, что у Адамсона слабое сердце, так что сумел подобрать нужную дозу, или — роковая случайность.
Лабрюйер покивал. Это действительно была роковая случайность. Смерть Адамсона была Красницкому и его компании совершенно некстати. Если бы он увидел или услышал что-то подозрительное — его бы уничтожили не снотворным, а более надежным средством. Скорее всего, военного инженера усыпили, чтобы сделать копии с чертежей в его портфеле. И, поскольку ныне век прогресса, использовали фотокамеру…
Линдер ждал, пока Лабрюйер заговорит.
— Знаешь, Линдер, я скажу тебе кое-что или вечером, или завтра.
— Хорошо, Гроссмайстер.
Больше вопросов Линдер не задавал.
Совсем недавно он принял участие в розыске по делу об убийстве, в котором пытались обвинить Валентину Селецкую, а в итоге понял, что бывший полицейский инспектор Гроссмайстер связался с какими-то тайными и секретными ведомствами в российской столице. Поэтому он не приставал с расспросами — только смотрел выразительно, а Лабрюйер отводил взгляд. Но ему это уже надоело.
Нужно было наконец прямо поговорить с бывшей Каролиной, а ныне — Хорем. Нужно было объяснить этому юному и наглому созданию, что здесь, в Риге, он, Хорь, — чужой, а Лабрюйер — свой, что лучше не самому шастать по ночам, а договориться с Сыскной полицией, поделиться с ней сведениями — и она в ответ чем-нибудь поделится, хотя бы агентами.
Но «нужно» и «будет сделано» — слова, вылепленные из разного теста.
Лабрюйер вернулся в фотографическое заведение. Там шла работа — Хорь в полном боевом облачении Каролины делал портрет двух сестричек-близняшек, хорошеньких, как ангелочки.
Когда девушки ушли, Хорь проводил их тоскливым взглядом. Лабрюйер злорадно подумал: тебе бы, поганцу, сейчас за ангелочками ухлестывать, стишки господина Бальмонта им читать, выдавая за свои, за ручки держать и поцелуев домогаться, а ты изволь шуршать юбками, беспокоясь, как бы не слетел парик.
Вспомнился томик Бальмонта с закладкой и вспомнились стихи:
Она отдалась без упрека,
Она целовала без слов…
Лабрюйер не был догадлив, когда дело касалось женщин, но злорадство вдруг обострило его сообразительность. Ну да, о ком же еще мечтать Хорю? Только о женщине, за которой не придется ухаживать и вычислять подоплеку ее капризов! О такой, которая ничего не попросит и под венец за ухо не поведет! А просто ляжет в твою постель без рассуждений. Но при этом она еще должна быть красивой. И молчаливой.
Невольно вспомнилась Лореляй…
Казалось бы, целую вечность знакомы, он — охотничий пес, она — верткий заяц. А поди ее разбери. Там, где полагал найти простоту, поскольку воровке умственных выкрутас сочинителя Достоевского не полагается, обнаружил что-то непонятное.
— Вы говорили о третьем выходе из цирка, — уныло напомнил Хорь.
— Я не удивлюсь, если там есть и четвертый. Под цирком ведь подвалы. Черт их знает, как подвалы в этом квартале меж собой соединяются.
— Никак они не соединяются. Мы это уже проверяли. Если бы соседние дворники про такое знали — то за небольшие деньги все бы показали. А они не знают…
Лабрюйер надулся — ему следовало давным-давно знать про подвалы. А как-то так получилось, что не знал.
— Дайте карандаш и бумагу, — потребовал он. — И еще — я понимаю, что в присутствии столь важной персоны не смею рта разинуть, но недурно бы наладить присмотр за Красницкими.
— Налажен. Не беспокойтесь, Леопард, рисуйте лучше план циркового двора.
Это было сказано несколько свысока.
Лабрюйер запомнил интонацию.
Запечатлеть в зрительной памяти, чего и где нагромоздили во дворе дирекция и артисты, смог бы, пожалуй, только большой знаток и любитель фортификации. Как шла по зданию цирка заброшенная лестница, Лабрюйер тоже не очень четко понимал. Но в общих чертах набросал план верно.