Баязет
Шрифт:
При этих словах из ватнинской сотни грянул выстрел, и красавец конь рухнул под пулей. Калмык посмотрел, как бьется в агонии, молотя копытами по камням, драгоценный скакун, и почти равнодушно заключил свою речь:
– Фаик-паше также было угодно напомнить вашей сановитости, что среди вас находится женщина, вдова благородного Хвощин-паши, и он спрашивает, не завяла ли она, как роза в пыли, под дуновением ветра войны во имя аллаха?
– Нет, еще не завяла, – ответил Штоквиц. – Наши женщины – не ваши женщины, и они так скоро не вянут,
– Мне, – повинился калмык.
– Так зачем же вы притащились сюда снова?
Калмыцкий хан вдруг выпрямился.
– Я был русским офицером, – печально сказал он. – И я знал, что вы сдержите свое обещание. Но если бы я не пошел к вам, то меня повесил бы мой повелитель. Какая разница?..
– И повесим! – гаркнул Штоквиц, выходя из себя.
К ним подошел Исмаил-хан:
– Кунака нельзя вешать, он гость в моем доме…
Штоквиц озверел:
– Убирайтесь все к черту! Вы не указчик мне, коли командуете Ванским пашалыком. Я здесь комендант, и я перевешаю всех, как котят…
К нему было страшно подступиться: глаза побелели, в углах рта копилась пена. И тут калмык, шепнув что-то хану, подкинул ему пакет. Штоквиц грубо перехватил письмо и сунул его в карман.
– Нечто новенькое, – сказал он.
– Отдай! – заорал Исмаил-хан. – Это мне!
– Мне, – огрызнулся Штоквиц.
– Почему тебе, если совсем не тебе?
– А потому, что есть устав гарнизонной службы в крепостях Российской империи, и там ясно сказано: «Вся переписка идет через руки коменданта крепости, особливо когда таковая пребывает на положении осадном, что приравнивается к положению чрезвычайному…» Прочь отсюда, все лишние!
Калмыцкого хана действительно повесили на оглоблях, укрепленных на переднем фасе, чтобы туркам издалека было видать, каков ответ русского гарнизона. Но перед казнью, то ли от равнодушия к смерти, то ли, наоборот, из желания спасти себя, калмыцкий хан-перебежчик пригрозил Штоквицу.
– Напрасно вы упорствуете, – сказал он, вдевая голову в петлю. – Сегодня же вечером стены крепости развалятся, и Фаик-паша щадить уже никого не будет!..
Клюгенау, издали наблюдавший за этой сценой, подошел потом к Штоквицу и сказал:
– Не думал я, что вы можете быть таким страшным… Исмаил-хан, кажется, здорово испугался, как бы вы не взнуздали его рядом с калмыком!
– А вы думаете, мне легко? – спросил Штоквиц. – Вот, воды не пью, а даже пот выступил… Один перебежчик-предатель на службе Хамида, другой – кретин, готовый вот-вот переметнуться… Это нелегко, голубчик!
Они отошли в сторонку, и Штоквиц достал письмо:
– По-арабски, кажется… Читайте!
Клюгенау прочел:
– Ничего нового. Калмык сказал почти то же самое. Но во всяком случае, Фаик-паша весьма настоятелен
– Хан должен заболеть, – решил Штоквиц. – Я займусь сейчас своими делами, а вы, барон, передайте подполковнику, что желательно видеть его больным… Хватит уже разводить с дураком китайские церемонии!
– Вы не особенно-то и разводите, Ефрем Иванович.
– Некогда, – ответил Штоквиц.
………………………………………………………………………………………
Калмыцкий хан болтался в петле, но угроза его оправдывалась. В крепость проник лазутчик Хаджи-Джамал-бек и сказал, что в Баязет подвезли немецкую пушку. Скоро послышался в небе какой-то шум, что-то с протяжным шорохом пролетело над крепостью и ахнуло взрывом в развалинах армянских саклей.
Потресов нахмурился.
– Здравствуйте, господин Крупп, – сказал он. – Вот и вы собственной персоной!..
После взрыва, который по своей оглушительной силе не был похож на предыдущие, люди как-то невольно растерялись. Шорох в небе, оглушительный грохот, смерч осколков – все это было что-то новое в их положении.
– Откель это? – спросил гренадер Хренов, вертя головой.
Между тем среди турок царило почти праздничное настроение; они вместе с семьями, забрав детей и старух, рассаживались в ленивых позах поодаль от цитадели, словно перед началом любопытного зрелища.
– Приятно играть свою роль, когда видишь перед собой таких искушенных зрителей, – сказал Карабанов.
Некрасов положил на плечо сотника руку:
– Я хочу предложить вам половинку чурека.
– Где вы достали такую роскошь?
– О, не спрашивайте, Карабанов: оказывается, кто-то из солдат наших побывал этой же ночью на майдане.
Они жевали вкусный чурек.
Смотрели в бойницу.
Турки смотрели на них.
– Любопытно, – заметил Андрей.
– Что? – спросил Некрасов.
– А вот… все это!..
Почти обвал, почти конец света, в палевом едком дыму, в грохоте и пламени, лопнул первый снаряд, и стены крепости, эти древние стены, в граните сером, в мраморе розовом, эти стены покачнулись вдруг…
Карабанов стоял у стены и видел, как в медленно оседающей пыли постепенно начинают проступать перед ним очертания лица Некрасова.
– Вы живы? – спросил его штабс-капитан.
– Пока – да… Но, кажется, это последний чурек, которым я закусываю свою грешную жизнь!
– А, судьба! – отмахнулся Некрасов.
– Верно. А у судьбы – длинная седая борода, и вы меня учили каждый раз плевать ей в эту бороду…
На дворе, из-под обрушенных сверху камней и обломков стены, санитары вытаскивали воющих от боли и страха раненых. За фасами крепости раздавались раскаты вражеского смеха: турки восторженно переживали результат первого попадания.
Клюгенау в злости скрипнул зубами:
– У-у, проклятые!
– Турки-то, ваше благородие? – спросил солдат.