Баязет
Шрифт:
– Даже обязательно, – согласился Штоквиц.
Он дунул на свою подпись, постучал сапогом в стенку.
Явился денщик.
– Чего-с изволите?
Штоквиц придвинул к нему донесение:
– Распишись. Вот тут…
Денщик поставил безграмотную закорючку.
– Теперь проваливай, – велел ему Штоквиц.
– Это за хана? – рассмеялся Некрасов.
– Там не разберут. Что крест, что закорючка – одинаково безграмотно. И разницы никакой…
– Но у хана есть мухур.
– Мухур здесь, в горах, есть у каждого князя.
Карабанов тем временем блуждал по крепости, как привидение. Странное было у него состояние сегодня. Встал – хочется сесть. Сел – сразу хочется лечь. Лег – и тогда все идет кругом, шумит кровь в голове.
– Буду шататься! – И он решил бродить, наблюдать, слушать, только бы выдержать, только бы не поддаваться смерти.
Пули?.. Сейчас они мало кого беспокоили, к ним привыкли, определили пути-дороги, по которым ходить безопаснее всего.
Каркали вороны над крепостью, жирные, противные. Тучами кружили они, дружно слетаясь над падалью, и если спросишь их, куда летят они, вороны всегда отвечают:
– К ра-неным… к ра-неным…
В узком переходе столкнулся Карабанов с Аглаей. Все эти дни избегали они друг друга, и сейчас растерянно глядели один на другого, словно не узнавая.
– А ты… А вы… – бормотнул Андрей.
– Уж лучше – «вы».
– Я… рад, – сказал Андрей.
– А я спешу, – ответила женщина, и он уступил ей дорогу, даже не посмотрев вслед.
«Стук-стук», – тукали по каменным плитам ее башмаки.
И Карабанов вдруг повторил:
– Стук… стук…
Ему понравилось:
– Стук… стук…
И в черепе ответило:
– Стук-стук… стук-стук…
Стенка каземата вдруг покатилась прямо на него. Он пробежал по ней пальцами, и земля ринулась навстречу, выбрасывая прямо в лицо фонтаны живительной сверкающей воды. Он пил и пил эту воду, захлебываясь в ней, чувствуя, как она стекает на голую грудь.
– Фонтан! – заорал Карабанов. – Идите сюда…
Сильный удар пощечины привел его в чувство.
– Не орите, вы не в Петергофе, – сказал Сивицкий и отнял от губ поручика чашку. – Нельзя же так раскисать, любезный воитель. Черт знает, где вас носит! Могли бы и не найти…
Карабанов встал:
– Спасибо, доктор. Постараюсь ходить только по Невскому проспекту. А по морде-то вы мне здорово въехали. Это что-то новое в медицине!..
– Сумеете дойти сами? – спросил Китаевский.
– Дойду…
Он вышел из госпиталя, и на свежем воздухе ему стало легче. Что с ним было – он так и не понял. Обморок, наверное. Как попал в госпиталь – тоже не помнит. Плохо дело, решил он и только сейчас заметил, что уже придвинулся вечер, а муэдзины завели с минаретов свой тягучий «азам».
– Аза-ам… аза-ам, – кричали муэдзины, и под эти вопли Исмаил-хан перебирал, молясь, четки из кости. Зерен было всего девяносто – ровно столько, сколько имел душевных и телесных качеств пророк.
– Добрый,
Стоп! Теперь глиняное зерно с именем аллаха – венец всей молитвы, но тут в дверь постучали. Хан спрятал четки и сделал вид, будто думает. Вошел барон Клюгенау. «Надо оказать ему почтение», – решил Исмаил-хан и не поленился встать посередине своего жилья, оказывая тем самым уважение гостю.
– Почему ты невесел? – спросил он.
– Мой друг болен, – ответил инженер. – Скажи: могу ли я быть весел?
– Назови мне его.
– Боюсь, – зябко поежился Клюгенау. – Пророк учит остерегаться произносить имя умирающего.
– Откуда ты знаешь это? – удивился Исмаил-хан.
– Я прочел об этом в Коране.
– О бедный наш Коран! – опечалился хан. – Его уже читают неверные… Может, ты знаешь, из чего состоит подножие трона нашего аллаха?
– Из хрусталя, – серьезно ответил Клюгенау.
– Верно… Какие же ты читал еще наши книги?
– Много: «Хадис» и Жорж Занд. «Коран» и братьев Гонкуров. «Суннет» и Вальтер Скотта. «Сумку чудесного» и «Декамерон».
– Смотри-ка! – удивился хан. – Ты знаешь больше моего. Только я не понимаю, чего тебе надо? Сними с розы пыль неприязни, – добавил он по-персидски.
– Снимаю, – ответил барон и выложил перед ханом лист бумаги, на котором заранее был составлен рапорт:
Я, подполковник Исмаил-хан Нахичеванский, вследствие болезни, происходящей от спертости воздуха, оставляя за собой должность начальника конно-иррегулярной милиции, передаю командование на усмотрение офицерского собрания, не возражая против оставления капитана Штоквица на посту коменданта крепости.
– Аслан! – позвал хан своего денщика.
Клюгенау протянул ему перо.
– Не надо кричать, – сказал он спокойно. – Ваш Аслан посажен Штоквицем в карцер за то, что он воровал в госпитале воду.
Но в планы Исмаил-хана не входило болеть, и он стал выкручиваться изо всех сил.
– Послушай, – говорил он, – ведь если я больной, тогда мне каждый день надо есть курицу. Где ты возьмешь курицу, глупый?
– Заменим курицу вороной.
– Ай, нехорошо как, нехорошо. От тебя не ожидал я такого… Что ты суешь мне это перо?
– Подписаться.
– А потом?
– Да откуда я знаю, что будет потом! Сам Кази-Магома не знает, что Фаик-паша за его спиной пишет вам письма…
– Не надо говорить так!
Исмаил-хан поспешно развязал платок, стянутый в узел, и пришлепнул мухуром бумагу: «Да текут дни по желанию моему!» – в этом было что-то смешное, и, покидая хана, Клюгенау откровенно расхохотался.
Штоквиц поздравил прапорщика с успехом и наказал:
– Приготовьте, барон, веревочную лестницу. Сегодня ночью надо спустить в город со стенки охотника к Тер-Гукасову.