Баязет
Шрифт:
От страшной ломоты в теле поручик вставал как-то по частям. Сначала оторвал от пола затылок, лопатки, потом поясницу. Наконец сел. Зевнул. Болела спина. Вчера, когда они добрались до этого заброшенного караван-сарая, было так темно, что, наверное, и на скорпиона лег бы – и не заметил.
– Пошел вон, – тихо сказал поручик и поддал по сухой черепушке.
Слегка погромыхивая по каменному полу, человеческая голова, когда-то полная надежд, страстей и мечтаний, откатилась в угол… Через узкие софиты
– Конча-ай ночевать! – подражая уряднику, крикнул Карабанов, и старый караван-сарай постепенно пробудился.
Трехжонный, в одних штанах, уже ловил воду из глубин бездонного колодца, а юнкер Евдокимов держал его за ремень, чтобы он не свалился в зияющую страшную пустоту. Подходили казаки и эриванские милиционеры, по-мужицки скребли пятернями свои вихры, строились за водою в очередь.
– Мыться запрещаю, – сказал Карабанов. – Вода только для питья. Наполните фляги…
– Кажись, зачерпнул, – густо крякнул урядник. – Держите меня, господин юнкер. Не дай-то бог, свалюсь и всех дел на этом свете не переделаю…
Ведро тянулось страшно долго. Когда ж вынули его из глубины земли, все увидели, как мечутся в воде какие-то красные жуки вроде клопов, и Андрей ударом ноги перевернул ведро – клопы запрыгали в горячем песке.
– Седлать коней, – хмуро повелел поручик. – Вечером будем на Соук-Су, там напьемся.
Всадники седлали непоеных коней. На обвалившемся балконе караван-сарая синий пустынный голубь чистил перья. Ворковал, как воркуют на родине. Вставало солнце – громадное, рыжее, проклятое. На далекой скале тонким слоем ваты лежало ночное облако.
Уже было жарко. Земля тихо потрескивала…
Юнкер Евдокимов сам напросился в эту рекогносцировку и был причислен состоять при отряде милиции. Сейчас он, взволнованный, подъехал на коне к поручику, сказал шепотком:
– Андрей Елисеевич, мне это что-то не нравится…
– Я думаю, – отозвался Карабанов, – нравиться тут нечему!
– Да нет, вы послушайте… Мои эриванцы поглотали воду с вечера и сейчас недовольны.
– Не надо было глотать с вечера. Что они – дети? Сами должны понимать, куда нас черт занес!
– Вот именно, Андрей Елисеевич, иначе-то, как «чертом», они вас и не называют… Оказывается (сами проговорились), что с Исмаил-ханом они в прошлой рекогносцировке далеко от Баязета не отходили. Они уже видят своих лошадей дохлыми, а семьи свои осиротевшими.
– Хорошо, юнкер. Постройте своих всадников отдельно.
Когда взвод милиции был построен, в его рядах недосчитались трех человек. Видать, утекли еще ночью – тишком, по-абрекски. Тряся нагайкой, Карабанов вздыбил своего жеребца перед строем:
– Умирать боитесь? Где же ваша честь? При Шамиле-то вы были куда как смелее!.. Насмерть резались! Или же теперь
Всадники тронулись. Гористая пустыня лежала перед ними. В долинах шелестели под ветром пыльные заросли ежевики. Шакалы стаями носились между камней.
– Отряд, ры-ысью! – скомандовал поручик.
Ах, если б одно деревцо! Кажется, так и обнял бы его, послушал, что напророчит тебе зеленая листва. И голубая глина режет глаза… хрустят пески под копытом… Древние развалины, словно кладбища… Просоленные русла ручьев… А длинные тени казацких пик летят и летят в раскаленном воздухе.
– Андрей Елисеевич, – сказал Евдокимов, примеривая своего жеребца к ровному бегу Лорда, – может, свернем вон в ту лощину?
– Зачем?
– Но у вас карта австрийская, а у меня британского генштаба: очень большие расхождения в рельефе и масштабе.
– Мы уже рядом с Персией, – подумав, ответил Карабанов, – недалеко от Макинского пашалыка. Как доносили лазутчики, где-то именно здесь турки и сводят курдинские таборы. Поедем!
И англичане и австрийцы врали: вместо тупика, показанного на картах, отряд въехал в чудесную прохладную долину, напоенную ароматом цветущих роз и магнолий. Громадные махаоны, трепеща крыльями, кружились над цветами. Жужжащая пчела, совсем по-родному, как в милой далекой России, с налету ударилась в лицо Карабанова, и он невольно рассмеялся, счастливый.
– Подтянись, казаки!
Уже чуялась близость человеческого жилья, отдохновенный покой, уже мерещилось хрустальное сверкание воды в запотевшей от холода фляге…
Всадники скакали долго. Час, два, три. И вдруг выплыли четкие квадраты полей, полуголые ребятишки с криками: «Христиан, христиан!» – выбежали навстречу; худые пахари с мотыгами в руках смотрели из-под руки на казаков: отряд въехал в деревню, и Карабанов невольно ужаснулся – деревня была персидской.
– Черт возьми! – растерялся он. – Может, скорее повернем?
Но Дениска уже кричал:
– Об бар? Воды нам, братцы… Об бар?
Казаки, не дожидаясь команды, спешились. В душной пыли вязли их радостные голоса.
– А ширин, об хейли хуб! – кланялся высокий старик в чалме.
– Сладкая вода, хорошая…
– Хуб, отец, хуб арбаб, – гоготали казаки и своими брезентовыми ведрами сразу вычерпали половину колодца.
Вода оживила людей. Карабанов напился, протянул ведро юнкеру:
– Пейте, голубчик…
Закрыв глаза от наслаждения, Евдокимов пил долго, губы его смеялись. Потом вытер мокрый подбородок, сказал: