Баязет
Шрифт:
– Что все? – не сразу понял Карабанов.
– Да сам и могилу копал для него. Даже всплакнул, ей-пра! Сопляка-то жаль было…
Вскоре баран, распластанный и прожаренный, лежал на блюде грудою больших дымящихся кусков. Вино и кизлярку лили из турецких карафинов прямо в широкие мисы для пилава.
– Пей, поручик. Твое дело строгое. Хорошо, что жены не имеешь…
Андрей много не пил – жарко было. Потом заглянул в палатку штабс-капитан Некрасов.
– Господа, поздравляю: наши войска взяли штурмом Ардаган и раскинулись по берегам легендарного Евфрата.
Его тоже посадили за стол.
Налили
Пей, мол. Ешь, мол.
– Легендарный, говоришь? – сказал Ватнин, вытирая бороду от сладкой кизлярки. – Слово ученое… А и был я там, у Евфрата твово. Девки тамошние худы больно. И сухо. И воды мало. И камень больше… Пей вот!
Некрасов засмеялся одними глазами, почтительно встал:
– Ваше здоровье, господа. – И выпил.
Потом сказал:
– Хорошо все-таки, что отказался я состоять при штабе Лорис-Меликова. Уже, помимо его известного азиатского характера, я знал, что он горе-вояка: сейчас прошел за Каркамес, застрял в камышах, и теперь его идут выручать мингрельские гренадеры.
– А по мне, господа академики, – отозвался Ватнин сердито, – так хоть в дерьме по уши, только бы не в Баязете! Не могу я так без дела тухнуть, коли наши же станишные под Карсом турку рубают. Чую сердцем, что здесь и кончилась моя слава!
Карабанов, слегка охмелев, похлопал сотника по могучему плечу:
– Да обожди, Назар Минаевич, еще не одна пуля свистнет; вон послушай, что армяне-то говорят.
– Плевал я на них! – Сотник встал, стянул через голову китель, волосатым зверюгой вылез из палатки. – Эй, казаки! – гаркнул он. – Дениску сюды, песельников зови… Я гулять желаю!
Пришел Дениска Ожогин, хитро поблескивая глазами. Рубаха на нем была чистая, без пятнышка. Этаким скромником сел у входа в палатку, терпеливо ждал – когда поднесут. Ему поднесли, конечно. Он выпил. Потом песельники сели в кружок, зажали меж пальцев деревянные ложки.
– Дениска! – гаркнул Ватнин. – Про меня пой… А вы, господа, слухайте: он, подлец, песню сердцем ймает…
Грянули ложки. Тряся курдюками, шарахнулись с горушки перепуганные овцы. Дениска сделал себе сапоги гармошкой, прочувствовал себя до конца и завел:
Не с лесов дремучихКазаки идут:На руках могучихНосилочки несут,Поперек стальные —Шашки острые.На эфтих носилочкахЕсаул лежит,В крови плавает.Его добрый коньВ головах стоит,Слезно плачется…От мелькания ложек у Карабанова рябило в глазах. Потом свистнули казаки и, тряхнув нечесаными бородами, подхватили разом – всем лагерем, всем Зангезуром:
Вставай, брат хозяин,Ай, с турецкой земли,Все наши товарищи,Все домой пошли,А ты, брат, одинВо турецкой земле лежишь.Вставай,Ватнин схватил Андрея в охапку, целовал в самые губы, как бабу, и слезы текли по его пыльной бороде:
– Милый ты, – кричал он, – не пропадем… Коли турка встренется, руби их в песи, круши в хузары! Все там будут… Дениска, жги!..
Но Дениску как ветром сдуло с горы. Похватав свои ложки и забыв про угощение, утекнули и остальные. Край палатки откинулся – вошел Хвощинский.
– День добрый, господа.
Все вскочили, наспех застегивая мундиры, у Ватнина выползла рубаха из штанов, он так и застыл; Карабанов делал глазами знаки денщику, чтобы запихнул подальше бутылки. Некрасов не растерялся:
– Просим к столу, Никита Семенович.
Хвощинский отставил в сторону палку, с которой в последнее время не расставался, присел к столу и, расстегнув пуговицы мундира, отбросил его в сторону. Потом, морщась от болевших мозолей, снял сапоги и выбросил их совсем из палатки.
– Пусть проветрятся, – деловито пояснил он, – а то жарко… И вы садитесь, господа. Если угостите старика винцом, буду рад.
Ватнин так улыбнулся от радости, что борода у него стала шире ровно в два раза.
– Это мы завсегда, – сказал он, – хошь среди ночи разбуди нас… Кунаев, дай-ка сюды, неча вино под рубаху совать. Это тебе не крест святой, а слеза наша казацкая!..
– Полную? – спросил Некрасов, наполняя мису полковнику, которую татарин наскоро вытер подолом рубахи.
– Лейте полную, – разрешил Хвощинский с грустью, – сегодня грешно не выпить.
Вино разлили. Барана до прихода полковника успели съесть еще только половину.
– Ну, – сказал Хвощинский, – а теперь, господа, могу поздравить вас с новым начальником… Его высочество наместник Кавказа прислал на мой пост полковника Адама Платоновича Пацевича, – прошу, как говорится, любить и жаловать. Мне, видать, не доверяют. В Тифлисе любят реляции о победах, но им докучают мои тревожные донесения. Ну, что ж… Однако если меня не станет среди вас, господа, не забывайте, прошу, что в Баязет вы вступили под моим командованием…
Полковник поднес вино к губам, но рука у него вдруг дрогнула, и одинокая мутная слеза медленно сползла по дряблой старческой щеке… В этот момент Карабанов простил ему Аглаю.
Адам Платонович Пацевич, по собственному его признанию, так торопился попасть в Баязет, что по дороге трижды загорались оси колес в его повозке. Под вечер он прибыл в крепость, остановясь на ночлег в караван-сарае, а на следующий день началось:
– Покрасить зарядные ящики…
– Казаков с Зангезура долой!
– Заводи лошадей в каземат!..
– Куда лезете с лошадьми? Здесь госпиталь…
– Ставропольский полк, в конюшни!..
– Перевести госпиталь в мечеть!..
– Вынести вещи из мечети…
– Хоперцам выговор за унылый вид!
– Орудия развернуть на Зангезур!..
– Казакам сдать патроны свыше комплекта!..
– Внести вещи в бывший госпиталь!..
– Ах, теперь там конюшни? Да что вы говорите, хан?
– Перевести конюшни в мечеть…
– Ах, в мечети теперь госпиталь? Странно…