Байкальской тропой
Шрифт:
— Эва, беда, — всплеснул он руками, — дров мало, чай еще варить будем. Нет, нет! — остановил он меня. — Ты сиди, совсем отдыхай, табак кури, я сам дрова принесу, чай быстро будет, сиди отдыхай…
Говорил он протяжно, с приятным певучим акцентом, как говорят почти все эвенки в этом краю.
Когда за кустарником стих шум шагов, я осмотрел стоянку. У костра холщовый мешок с кожаными лямками, короткий эвенкийский нож с деревянной ручкой, одностволка шестнадцатого калибра; в стороне, на ветвях кустарника, лежала пальма. Никогда прежде мне не доводилось держать в руках это древнее и страшное в бою оружие эвенков, но слышать о чем приходилось. Широкий кованый нож в локоть длиной, заточенный с одной стороны и при помощи рыбьего клея, бересты и оленьих жил насаженный на полутораметровое древко, слегка
К костру незаметно подошел Салех и улыбнулся, увидев в руках у меня пальму. Подбросив в огонь сучьев, он достал из мешка плитку черного чая и бросил кусочек в клокочущую воду. Потом снял котелок и укрыл его телогрейкой, плотно укутав с боков.
— Хороший чай будет, — приговаривал Салех, — без чая в тайге совсем плохо, без чая и разговора нет. Верно я говорю? Ты куда ходил, промышлял? Чего-нибудь добыл?
Он не дожидался ответа на свои вопросы, выкладывал их все сразу, чтобы потом слушать молча, и мне показалось, что вопросы его скорее просто приглашали к разговору, были формой знакомства.
Мы пили чай такой густоты, что с каждым глотком у меня темнело в глазах и сильнее билось сердце, я задыхался, но не пить чай не мог. Салех заботливо подливал мне в кружку, подсовывал поближе мешочек с сахаром и лепешками. Сам пил медленно, маленькими глотками, и все время дымил коротенькой, кривой трубкой. Когда, прогорев, она начинала сопеть, он снова набивал ее табаком. Порой мне казалось, что он внимательно изучает меня, мою одежду, мои вещи, мои руки — словом все, по чему, не спрашивая, можно многое узнать о человеке. Но делал он это так открыто и просто, что у меня не возникало обиды или неприязни, как бывает, когда ты чувствуешь, что тебя исподтишка рассматривают.
Неторопливо вязался наш разговор. Теребя редкую седую бородку, Салех рассказывал, что в прошлом году кедровых орехов в этих местах совсем мало было и не было белки, на юг откочевала она, а нет белки — не будет и соболя. Если орешков нет, совсем худо зверю. Медведь жиру не напасет, в берлогу долго не ляжет, злой ходить будет и тогда может и на человека нападать.
— Я раньше много промышлял, ух как много, — смеялся Салех, — как на ноги поднялся, так и пошел за отцом в тайгу, всякого зверя промышлял. Уходишь, бывало, в октябре, как первый снег еще плотно не ляжет, а возвращаешься домой не раньше февраля. А теперь какой я охотник, ноги шибко худые, ломит их к дождю… А здесь недалеко, — он показал черенком трубки в сторону от реки, — родник есть, старый родник, вода хорошая. Очень помогает, когда пьешь, и если посидишь ногами в воде, хорошо помогает. Раньше много людей сюда приходило… Я из дома ушел посмотреть, где зверь ходит, какой промысел будет в этом году, и вот хочу к воде пойти, с собой взять в дорогу. Пойдем вместе, неподалеку здесь?
Салех замолчал. В тишине слышался легкий плеск воды о бревна плота и потрескивание угольков.
— А ты, однако, зачем один по тайге ходишь? — осторожно спросил он, тронув меня за плечо. — Одному худо в тайге, совсем пропасть можно, один зверь ходит…
Я молча ворошил костер. Что я отвечу ему? Что шел по тайге в надежде открыть для себя неизвестное, шел, ожидая случайных встреч, хотел видеть, слышать, сам все пережить и потом попробовать рассказать об этом? О неприметных на карте таежных речушках, о звериных тропах, о рассветах, которые встречаешь раньше солнца, о людях, что сидят с тобой у костра, о звоне озерной воды на рассвете, о криках ночных птиц… Но теперь мне не верится, что все это, все виденное и слышанное, я смогу передать так, чтобы в обычных словах, написанных на бумаге, можно было услышать шепот ветра в листве, крик журавлиных стай над грядами заснеженных гольцов, треск костра, вкрадчивую поступь зверя, дыхание моря и буйство штормовых волн. Я чувствую себя чужим здесь. Я запутался и не пойму, что сейчас со мной
Или рассказать об этих последних днях, о нелепых, необъяснимых приступах слепого страха и отчаяния?
Нет, я не знаю, что ответить тебе, Салех. Случайная и такая неожиданная встреча принесла мне радость освобождения от одиночества, и все же тревога, какая-то глухая, потаенная, не оставляет меня…
Путаясь и сбиваясь, я рассказывал, как вышел в путь зимой и шел от Слюдянки на север. Промышлял с охотниками, работал с геологами и рыбаками. Встречался в тайге с разными людьми, но чаще всего шел один. Хотелось подольше остаться наедине с собой, чтобы узнать себя, узнать свое отношение к окружающему миру… Что из этого вышло? Не знаю…
Салех спокойно слушал мой сбивчивый рассказ и, кивая головой, улыбался. Порой мне казалось, что он все понимает, все, даже то, что я не сказал, а только думаю и таю про себя.
— Однако одному худо в тайге, — тихо перебил меня Салех, — один и пропасть можешь, а зачем? С охотником пойдешь — и дерево много скажет, и всякую траву знать будешь, какой зверь куда ходит, как в горах пройти тропой. А что один?.. — Мне становилось не по себе от его слов. Он словно проникал в мои мысли и отвечал на то, что я утаил от него.
— Вот я эту реку знаю, другую знаю, знаю, куда текут они, — спокойно продолжал Салех, — я и без тропы куда хочешь уйду и всегда дорогу домой найду. Здесь мой дом…
…Солнце уже перевалило за полдень, когда Салех разбудил меня.
— Днем спать не надо, — улыбаясь всеми морщинами лица, проговорил он, — тяжело вечером будет. Вставай, пойдем воду пить. Хорошая вода, далеко ходить не будем, быстро обернемся…
Еле заметная тропка терялась в игольчатой осыпи замшелого ельника, топла в болотцах, а порой и вовсе исчезала, но скоро мы снова находили ее. Салех шел впереди, часто пропадая за деревьями и неслышно ступая мягкими ичигами, перехваченными сыромятными ремешками по голенищу. Только покачивающиеся ветки выдавали его путь. Часа через полтора мы вышли к небольшому холму, обросшему по склонам густыми гроздьями стланика. У подножия, в развалах камней, ручейками плескался источник. Он наполнял каменную чашу, прозрачную до самого дна. Кустарник тесно обступал эту чашу, и многочисленные ручейки, вырываясь из щелей, петляли между корнями. На суковатых ветвях трепетали выгоревшие на солнце красные и белые ленточки. На земле грудились бутылки из-под водки и спирта. На гладкой поверхности камня пригоршня монет.
Салех зачерпнул свою кружку и протянул ее мне. Кристальной прозрачности вода отдавала резким запахом серы. С первым же глотком у меня от холода скрутило челюсти. А Салех спокойно выпил полную кружку, удобно разместился на камне и принялся раскуривать трубку. Его ружье лежало в стороне, и мне не приходило в голову задуматься, заряжено оно или нет. Присев рядом с Салехом, я положил свое ружье на колени.
Мы молча курили, и облачка прозрачного синеватого дыма путались в ветвях кустарника. Салех щурился, поглядывая на подернутое дымкой осеннее солнце. Обвитое морщинами лицо выглядело спокойным и немного усталым. Он выпил еще кружку, потом достал из кармана монетку и положил ее к остальным на камень. Я хотел было последовать его примеру, но вспомнил, что у меня таких денег нет. Сделав вид, что я ничего не заметил, я отвернулся в сторону и тотчас почувствовал на плече его легкую руку.
— Это наш давний обычай, — тихо сказал Салех, — очень давний. Сюда раньше много народу ходило, и каждый оставлял что мог: кто монетку, кто ленточку повяжет… Если хочешь, спичку оставь, и то ладно будет…
Я положил на камень две спички, но легче мне от этого не стало. А Салех, словно не замечая моего состояния, улыбался и дымил трубкой, поглядывая поверх склона холма.
Внезапно близ нас послышался резкий шорох, вкрадчивый шорох движения тела; мне показалось, что совсем недавно я уже слышал эти звуки. Все ближе слышалось сиплое, глухое дыхание. К источнику кто-то шел! Салех сидел, вобрав голову в плечи, и морщины его лица словно окаменели. Я приподнял ружье.