Беатриса
Шрифт:
— Герцог на правах мужа сказал вам то же, что собирался сказать и я, когда вы меня прервали, — ответил аббат и не мог удержаться от улыбки.
— Ах, отец мой, если вы одобряете самую мысль, одобрите ли вы также и образ действия? Ведь речь идет о некоей госпоже Шонтц, — это своего рода Беатриса из квартала Сен-Жорж, — причем с этой госпожой Шонтц придется проделать то же, что и с госпожой де Рошфид, чтобы последняя вернулась к своему супругу.
— Я уверен, что вы не можете совершить дурного поступка, — ответил умный аббат, который не хотел знать подробностей, считая, что достаточно знать и одобрить цель. — Если ваша совесть возропщет, тогда посоветуйтесь со мной, — добавил он. — А что, если этой самой даме с улицы Сен-Жорж не давать повода к новому скандалу, а дать ей лучше мужа?
— Ах, отец мой, вы исправили единственную мою ошибку, единственное черное пятно, которое было в моем плане. Вы достойны быть архиепископом, и я надеюсь еще дожить до того дня, когда я назову вас: «Ваше высокопреосвященство».
— Я нахожу в вашем плане только одно уязвимое место, — продолжал священник.
— Какое же?
— А что, если госпожа де Рошфид вернется к мужу, но не расстанется с бароном?
— Это уж мое дело, — возразила герцогиня. — Когда впервые начинают вести интригу, ее ведут...
— Неискусно, весьма неискусно, — перебил аббат. — Во всем нужна опытность. Постарайтесь завербовать на вашу сторону какого-нибудь сомнительного человека, завзятого интригана и воспользуйтесь его услугами, не выдавая себя.
— Ах, господин аббат, если мы призываем на помощь силы ада, будут ли нам покровительствовать
— Вы не в исповедальне, — воскликнул аббат, — спасайте вашу дочь!
Добрая герцогиня, в восторге от своего духовного наставника, проводила его до дверей гостиной.
Итак, над головой г-на де Рошфида собиралась гроза, а он в это время вкушал самое полное счастье, какого только может пожелать себе парижанин: он состоял при г-же Шонтц на положении мужа, как если бы оставался с Беатрисой, и герцог де Гранлье совершенно справедливо заметил супруге, что крайне трудно и, пожалуй, даже невозможно нарушить столь приятное и блаженное существование. План герцогини обязывает нас вкратце описать жизнь, которую вел г-н де Рошфид с той поры, когда он волею Беатрисы превратился в брошенного мужа. Известно, что наши нравы и обычаи ставят мужчину и женщину в совершенно разное положение при равных обстоятельствах. Все, что оборачивается бедой для покинутой женщины, становится счастьем для покинутого мужчины. Этот разительный контраст должен, вероятно, подсказать женщине решение не разрушать свою семью и бороться за нее, подобно Сабине, пуская в ход любые средства, самые безобидные и самые безжалостные.
Несколько дней спустя после скандального бегства Беатрисы муж ее, Артур де Рошфид, оставшийся единственным наследником после смерти сестры, первой жены маркиза д'Ажуда-Пинто, не имевшей в браке детей, оказался законным владельцем, во-первых, особняка Рошфидов на улице Анжу-Сент-Оноре, затем двухсот тысяч франков ренты, оставшейся после отца. Это богатейшее наследство, прибавившееся к тому состоянию, которым владел сам Артур, вступая в брак, плюс состояние маркизы, приносило ежедневно по тысяче франков дохода. Для дворянина, наделенного характером, который известен нам со слов мадемуазель де Туш, такое состояние — уже счастье. В то время как Беатриса отдавала свое время любви и материнским заботам, Рошфид единолично распоряжался огромным состоянием, но не расходовал его, как не расходовал он и своего ума. Его добродушно-грубоватое тщеславие было удовлетворено, — во-первых, он считался красивым мужчиной и своей внешности обязан был кое-какими успехами у дам, что, впрочем, дало ему повод презирать женщин, во-вторых, он полагал, что в равной мере преуспевает и в силу умственных качеств. Ум у него был, что называется, зеркальный, он смело выдавал за свои — лучшие остроты, услышанные в обществе, в театре или вычитанные из юмористических листков, и действительно умел пересказать их по-своему; маркиз как бы сам насмехался над ними, как говорится, «шаржировал», пользуясь ими для суждений критического свойства; наконец, его чисто военная удаль (Артур служил некогда в королевской гвардии) очень мило оживляла его красноречие; в конце концов глупые женщины объявили его умным, а все остальные не смели спорить. Своей системой Артур пользовался во всех случаях жизни; природа наградила его приятным даром подражать, однако без всякого обезьяньего кривлянья; он передразнивал, сохраняя серьезность. Лишенный вкуса, он все-таки первым ухитрялся воспринять новую моду и первым отказывался от нее. Его обвиняли в том, что он слишком много времени тратит на туалеты и чуть ли не носит корсет; и тем не менее маркиз являл собой образец человека, который всем в достаточной мере приятен, ибо умеет уловить выдумки и глупости всего Парижа и так к месту повторять их, что они не стареют. Такие люди — подлинные гении посредственности. Несчастного мужа жалели, обвиняли Беатрису в том, что она бросила такого славного малого, и все насмешки обрушились на нее одну. Член всех клубов, участник всех затей, которые порождает атмосфера лжепатриотизма и раздутых политических страстей, Рошфид всегда оказывался на виду; сей честный, бойкий и крайне глупый дворянин, с которым, к несчастью, сходны сотни богачей, естественно, возжелал отличиться какой-нибудь модной манией. И, действительно, он прославился своим положением султана в серале четвероногих, которым единовластно управлял старый наездник-англичанин; эта слабость обходилась хозяину в четыре-пять тысяч франков ежемесячно. Его специальностью были бега, он всячески покровительствовал лошадиной породе, поддерживая значительными суммами издание журнала, посвященного коневодству; на деле же Артур слабо разбирался в лошадях и полагался во всем, начиная с уздечки и кончая подковами, на своего наездника. Теперь вам понятно, что у этого полухолостяка не было ничего по-настоящему своего, — ни своего ума, ни своих вкусов, ни своего положения, и даже смешные стороны были не его; да и богатство досталось ему от отца! Изведав неприятности супружеской жизни, он был так рад очутиться вновь на холостяцком положении, что не раз говорил приятелям: «Нет, видно, я в сорочке родился!» Особенно же Артур радовался тому, что не приходилось расходоваться на поддержание казовой стороны жизни, в противоположность людям семейным; после смерти старика де Рошфида сын ничего не изменил, ничего не улучшил в особняке, и дом приобрел нежилой вид, словно хозяин находится в длительной отлучке; маркиз проводил в нем мало времени, никогда не обедал, даже ночевал там редко. Объясним же это равнодушие.
После многочисленных любовных приключений, охладев к светским дамам, которые и впрямь скучны и к тому же окружают любовь чересчур высокой изгородью с торчащими во все стороны острыми колючками, Артур сошелся, как мы сейчас увидим, со знаменитой г-жой Шонтц — знаменитой, понятно, в том кругу, где подвизаются всякие Фанни Бопре, Сюзанны дю Валь-Нобль, Мариетты, Флорентины, Женни Кадин и т. д. Это мир, о котором один из наших рисовальщиков выразился весьма остроумно, указывая на дам и девиц, порхающих в вихре вальса на традиционном балу в Опере: «Как подумаешь, что все это ест, пьет и живет припеваючи [61] , хорошее же, мнение можно себе составить о человеке»; этот столь опасный мир уже вторгся однажды в нашу историю нравов в лице наиболее типичных его представительниц — Флорины и знаменитой Малаги, изображенных в «Дочери Евы» и «Мнимой любовнице» [62] , — но, желая изображать верно, историк обязан соразмерять разнообразие всех этих характеров с разнообразием развязок, которыми обычно заканчивается их необычное существование, а заканчивается оно нуждой в самых отвратительных ее проявлениях, преждевременной смертью или же довольством, счастливым браком, а иной раз и богатством.
61
«Как подумаешь, что все это ест, пьет и живет припеваючи...» — Подпись к одному из рисунков знаменитого французского рисовальщика Поля Гаварни (1804—1866).
62
«Дочь Евы» (1839) и «Мнимая любовница» (1841) — произведения Бальзака.
Госпожа Шонтц, известная вначале под именем крошки Орели, — так ее звали, в отличие от другой Орели, ее соперницы, девицы не особенно великого ума, — принадлежала к наиболее высокому рангу тех дам, чья социальная полезность не вызывает ни малейшего сомнения ни у префекта департамента Сены, ни у тех, кто заинтересован в процветании города Парижа. Кстати сказать, «крысы» [63] , которым приписывается уничтожение богатств, притом зачастую воображаемых, скорее могут соперничать с бобром. Не будь этих Аспазий из квартала Нотр-Дам-Де-Лорет, в Париже не строилось бы столько красивых зданий. Эти дамы — прирожденные новоселы — взбираются вслед за спекулянтами-домостроителями на монмартрские холмы,
63
«Крыса» — содержанка. В романе «Блеск и нищета куртизанок» Бальзак так объясняет это слово: «Крыса, прозвище уже устаревшее, обозначало девочку в возрасте десяти — одиннадцати лет, статистку какого-либо театра, чаще всего оперы; развратники растили ее для порока и бесчестья».
64
«Женился в тринадцатом округе». — Ироническое выражение, обозначающее любовную связь, так как во времена Бальзака Париж делился только на двенадцать округов.
Попытаемся набросать четыре поры этого счастья. Заметим первым долгом, что теория брака, осуществляемая в тринадцатом округе, применима ко всем мужчинам в равной степени. Пусть вы маркиз и вам уже стукнуло восемьдесят лет или же вам шестьдесят и вы торговец, отошедший от дел, трижды миллионер или рантье (смотри «Первые шаги в жизни» [65] ), вельможа или буржуа, — стратегия страсти, исключая различия, присущие тому или иному социальному кругу, все та же. Сердце и кошелек всегда находятся в точных и строго определенных соотношениях. Одним словом, вам ясно, с какими трудностями предстояло встретиться герцогине при выполнении ее человеколюбивого плана.
65
«Первые шаги в жизни» — повесть Бальзака (1842).
Трудно представить, какую власть имеют во Франции иные слова над человеком заурядным и какое зло совершают острословы, пуская их в оборот. Самый искусный бухгалтер не сумел бы исчислить суммы, которые лежат втуне под замком у людей самых щедрых, не говоря уже о кассах богачей, только благодаря устрашающему слову «нагреть». Это словечко нынче так распространено, что нам простят, если мы запятнаем им страницы нашей книги. Впрочем, раз уж мы вступили в тринадцатый округ, приходится пользоваться местным жаргоном. Маркиз де Рошфид, как и все люди мелочного ума, ужасно боялся, что его «нагреют». Поэтому с самого начала своего увлечения Орели Артур был все время начеку и в ту пору выказал себя в высшей степени «крысой», — еще одно словечко, принятое в мастерских веселья и в мастерских художников. Слово «крыса», примененное к девице, просто означает, что ее угощают, а в применении к мужчине оно говорит о том, что угощающий — прижимистый малый. Г-жа Шонтц была очень умна, хорошо знала мужчин и сразу поняла, что подобное начало сулит блистательное будущее. Артур назначил г-же Шонтц пятьсот франков в месяц, снял для нее и обставил на улице Кокнар довольно убогую квартирку во втором этаже, которая ходила за тысячу двести франков, и принялся изучать Орели; а та, заметив, что за ней наблюдают, сумела представить для изучения прекраснейший характер. Таким образом, Рошфид был счастлив, — шутка ли, встретить девицу столь благонравную! Впрочем, удивляться не приходилось: мать Жозефины была урожденная Барнхейм, вполне порядочная женщина. К тому же Орели была так прекрасно воспитана!.. Она говорила по-английски, по-немецки и по-итальянски, хорошо знала иностранную литературу. Она была музыкантша и могла сыграть не хуже любого пианиста из второсортных. И заметьте, она знала не хуже графинь, как надлежит вести себя особе, одаренной столь многими талантами: она никогда о них не говорила. Она брала из рук художника кисть и, скорее в шутку, чем всерьез, ловко делала набросок головы, приводя всех в изумление.
Еще в те времена, когда Орели прозябала в должности помощницы классной дамы, она от безделья взялась за науки; но с тех пор как ей пришлось вести существование содержанки, эти добрые семена покрылись толстым слоем соли, и, естественно, она оказала честь своему Артуру, вновь взрастив для него драгоценные ростки. Итак, Орели для начала выказала поразительное бескорыстие, что и помогло этому утлому суденышку надежно пришвартоваться к мощному кораблю дальнего плавания. Тем не менее к концу первого года, всякий раз когда маркиз поджидал Орели у нее на дому, она, при возвращении, нарочно долго топотала в прихожей деревянными башмаками и с искусным смущением старалась скрыть невероятно запачканный грязью подол юбки. Наконец Орели сумела убедить своего толстяка, что самая заветная ее мечта, после стольких падений и взлетов, обзавестись, как честной буржуазке, своим домком; в результате чего на десятый месяц их связи началась вторая фаза.