Бецкой и его государыня-дочь. Тайны царской династии в исторических романах
Шрифт:
– А, полно… Это всё условности: полагаю, что сын князя и есть князь. А верно ли говорили, что батюшка твой, Иван Юрьевич, собирался перед уходом в лучший мир дать тебе фамилию именно княжескую?
– Верно. Императрица Елизавета Петровна готова была утвердить сие его решение, да я отказался. Я уже сам был – Иван Бецкой! У меня уже было своё имя и хотел, чтобы оно у меня осталось.
– Не знаю, разумно ли, но, по-моему, всё-таки похвально! – резюмировала государыня: – Много я слышала о князе Иване Юрьевиче, очень много. Но, думаю, не всё или далеко не всё, что слышала, верно. Хотела бы от тебя услышать то, что ему
– Да, это так, – кивнул Бецкой: – Ну что же, много сам-то не увидел, а коли и увидел, то не осознал по младости лет. А вот батюшка не раз про свои злоключения рассказывал и по мере того, как я подрастал, со всё большими подробностями и подробностями важнейшими, о которых тебе, государыня-доченька, вряд ли сказывали, потому как, кроме него неведомо то было никому.
– Вот это и хотелось мне услышать. Чувствую, что много тайного в тех делах давно минувших лет.
Всё это время Иван Иванович Бецкой стоял неподалёку от стола, предназначенного для аудиенции, а императрица прохаживалась по комнате, чтобы иногда иметь возможность не смотреть в глаза собеседнику – так легче было вести этот непростой разговор. Теперь же она указала на кресло, а сама отошла к камину, быстро, сноровисто приготовила кофе и поставила на стол две чашечки.
Поразительные способности императрицы готовить этот поистине бодрящий напиток стали легендой. В более поздние годы рассказывали, что однажды полицмейстер, зайдя утром для доклада раньше положенного времени, застал государыню за питием кофе, приготовленным, по обычаю, ею самой. Она тут же угостила его, позабыв предупредить, что это за напиток, и ему после нескольких глотков потребовался лекарь. Едва откачали.
Но такого мастерства она достигла не сразу, не сразу и необходимость появилась подобным способом придавать себе бодрости на целый день – а дни государыни были в грядущем насыщены до предела и требовали от неё колоссального сосредоточения всех моральных и физических сил.
Бецкой поднёс к губам чашку – горячо. Поставил на стол. Проговорил задумчиво.
– Так вот, столько слышал я от отца, что могу рассказывать долго. Времечко-то есть у тебя, государыня-доченька?
– Нынче есть, батюшка Иван Иваныч, да, нынче только и есть, наверное, – она усмехнулась, – будет ли завтра, да и когда будет ещё, не знаю. Так что слушаю.
Иван Иванович Бецкой хорошо помнил рассказы отца, настолько хорошо, что стоило лишь закрыть глаза и ярко представлялось всё происшедшее с князем Иваном Юрьевичем в лихие для России годы – годы правления сначала царя, а затем и императора, бывшего Петром Алексеевичем (сыном Тишайшего), а ставшего после возвращения из весьма странной заграничной поездки, не очень похожим на того, кто уезжал в далёкое посольство – причём уезжал на две недели, а вернулся более через год, уезжал с целой свитой, а вернулся с одним Меншиковым.
Распространяться на эту тему отец не любил, старался не касаться её и Иван Иванович, а вот о войне, которая грянула вскоре после того посольства он не мог не рассказать – ведь события эти целиком и полностью касались личной его биографии…
Мы остановимся на этом рассказе, и остановимся быть может даже с большими подробностями чем мог это сделать Иван Иванович Бецкой в тот июльский вечер 1762 года – года, с которого началось возрождение России…
«И исшед вон, плакася горько».
Разбудил резкий окрик на непонятном языке.
И тут же, вторя ему, прозвучал другой, на довольно сносном русском:
– Кто здесь генерал Трубецкой? Встать.
Князь Иван Юрьевич Трубецкой приподнялся с брошенной на холодный пол еловой подстилки и с трудном встал на ноги. В полумраке сарая, в котором разместили пленных, было видно, как его сотоварищи с тревогой наблюдали за происходящим. Окрик взбудоражил всех.
В дверях стоял шведский офицер, рядом с ним два солдата с ружьями на изготовку. За их спинами прятался ещё один человек в штатском. В помещение, где содержались русские военнопленные, шведы входили с опаской.
Трубецкой сделал шаг к двери, сказал с вызовом, дерзко глядя на пришельцев:
– Ну я, князь Трубецкой. С кем имею честь?
Офицер, метнув на него пристальный взгляд, что-то сказал по-своему. Тот, что выглядывал из-за спины офицера, перевёл:
– Следуйте за нами!
На улице было ветрено, косой дождь, временами сдабриваемый хлопьями снега, бил в лицо. Вот в такую же промозглую ночь поздней осени, когда всё скрыла темень, хоть глаз коли, когда снег с дождём не переставал ни на минуту бить в лицо, дерзко и стремительно атаковал брошенные Петром Первым русские войска, осаждавшие крепости Нарву и Ивангород, шведский отряд под командованием короля Карла XII.
И отряд то невелик – всего тысяч шесть – да сплочён оказался лучше русских измотанных осадой крепостей соединений, был по-боевому сколочен, а многочисленное русское войско, приведённое в эти глухие края, к крепостям, окружённым лесами да болотами, хоть и превосходило его многократно, но было изнурено долгой и бесполезной осадой, голодом, холодом, да к тому же дезорганизовано бегством предводителя.
А всё дело в том, царь Пётр, едва узнав, что шведский король Карл XII двигается на выручку осаждённым гарнизонам крепостей Нарва и Ивангород, поспешно удрал, пояснив своим подчинённым, что едет за подкреплениями и продовольствием.
Даже военного совета не собрал. Да и что бы он мог сказать на военном совете иноземным залётным генералам, которых было в войсках около сорока, да и командующему – герцогу де Кроа? Им говорить ничего не надобно. Они своё дело крепко знали – служили за деньги, а как жареным запахло, все, во главе с герцогом, бежали из-под крепости вслед за царём. Бежали, конечно, к шведам. И сразу возник хаос, сразу началась паника, ведь слухи, распускаемые лазутчиками шведского короля, в создавшейся обстановке мгновенно достигали цели.
В Европе быстро отреагировали на это событие. Непобедимая Россия потерпела поражение! И неважно, что потерпел его европеизированный царь. Битва стала подлинной трагедией не для него, а для русского воинства, набранного царём взамен жестоким, чисто европейским образом истреблённых стрельцов, действительно воинов закалённых и прежде непобедимых. Была выбита памятная медаль, где Пётр I изображён на коне с выпадающей из рук шпагой, в сваливающейся с головы шапке и утирающим градом текущие слёзы. Надпись гласила: «И исшед вон, плакася горько».