Бедолаги
Шрифт:
Похоже, все заверения Дэмиана были правдой, ведь к Джиму никто не лез, все эти месяцы, что он прожил на улице Леди Маргарет, день за днем, никто не лез, он ведь редко выходил на улицу, только при крайней необходимости или когда начинал беспокоиться. Да, повезло, причем в нужный момент, когда Мэй пропала, а Элберт и Бен надоели до чертиков. Может, что-то не в порядке с этой квартирой, с болтовней Дэмиана про абсолютную ясность сознания, совершенно очевидную, такую сильную, что наркотики ему больше не нужны, теперь ему нужны только мужество и решительность, если ты, Джим, понимаешь, про что речь, — а Джим не понимал ни слова. Только слушал, про ясность сознания ему было интересно, про сверкающий белый свет, как говорил Дэмиан, где вещи скрывались как в непроглядной тьме, неузнаваемые, и Джим подумал, что, может, и Мэй там, и ждет его, и подаст ему знак. Больше из Дэмиана ничего вытянуть не удалось, кроме ключа, разумеется, и воодушевления, когда он даже решил Джима обнять и прижаться лицом
Он перешел улицу, мимо промчался с ревом мотоцикл, и вот уже канал, такой родной и знакомый, канал и шлюз. Отсюда несколько метров до супермаркета «Сейнсбери», вход за автостоянкой, перед входом бетонные колонны, так что не видно ни тележек, ни толстых утомленных теток, с набитыми пакетами покидающих свой райский уголок. У него осталось только тридцать фунтов и какая-то мелочь. Возле остановки валялся на земле пьяный, в руке шляпа, из носа течет кровь. Джим легонько толкнул его ногой, хотел даже наступить, но люди это заметили, сами-то не наклонятся — ясное дело, не наклонятся, чтобы перевернуть старика и посмотреть, не подавился ли тот своей кровью, своей рвотой, ведь воняло, но зато его изучают пристально и подозрительно, из-за грязной майки, да еще небритой морды — между прочим, красивой, как говорила Мэй, да и все говорили. Джим поднял голову. Ясно, красивый был парень лет десять-пятнадцать назад, да и теперь ничего. Он ухмыльнулся, глядя на длинноногую женщину, красивые ноги в сапожках без каблука, юбка заканчивается под задницей, вот туда бы и слазить, он ухмыльнулся, попытался улыбнуться, но она просто отвернулась, без отвращения, просто отвернулась, и он тут же перегорел, погас.
Ему надо бы сразу спуститься к шлюзу, к воде, но в последнее время он считал нужным пройти дальше по улице, до станции «Кемден-Таун», откуда по выходным дням вместе с душным воздухом вываливались гогочущие подростки. На другой стороне улицы вышибала как раз отправлял последних посетителей из «Уорлд-Энд», вообще-то слишком рано, ведь за второй стойкой, в неуютном помещении, на сквозняке, еще наливают, но Джим не стал заходить внутрь. Он двинется дальше, вокруг станции и назад в сторону канала, медленно перейдет мост, пусть с ним заговорят те парни, что торгуют там наркотой днями напролет, пока другие выпендриваются со своими кожаными шмотками, ботинками, татуировками, эй, мы тут крутые, вы тут крутые. Слева овощной рынок, пустые и чисто выметенные ряды, а со стороны улицы помойка, там рылась какая-то старуха, выудила что-то, и хотя он этого не рассмотрел, но во рту появился кислый, жгучий вкус, и пришлось сплюнуть. Ничего не поделаешь, надо звонить Элберту. Рано или поздно. Осталось тридцать фунтов. Велик Лондон, но уж не так велик по части торговли наркотой, и столько народу знает Джима, и им делать больше нечего, кроме как языком трепать. Будут только рады возможности подлизаться к Элберту. Да ведь еще и Мэй. Без Элберта ее не найти. Люди пропадают, но иногда они вновь появляются, а иногда нет.
Навстречу ему шли две девушки, хихикали, Та, что потолще, в узкой юбочке, полные ноги напоказ. Джим опять сплюнул, но горечь во рту осталась, и в горле комок, как ни откашливайся. «От ненависти умирают», — сказала Мэй и пропала.
11
За две недели до переезда должны были доставить новую кровать, и Якоб попросил Изабель подождать в квартире, так как у него назначена встреча, но потом он уговорил своего клиента, господина Штрауса, перенести встречу на более поздний час, а секретарше Юлии велел заказать столик в «Борхардте». Он уточнял договор, согласно которому жилой дом номер 178 по Пренплауэр-аллее должен был отойти к господину Штраусу, и осмотрел этот дом с его обшарпанным фасадом. Оставалось сформулировать последнее заявление в ведомство по имущественным вопросам этой федеральной земли. Скоро все завершится, и еще один дом встанет под леса, на ремонт, только вот договоры с оптовым складом, два года назад открывшим филиал на первом этаже, надо бы проверить, а так все прошло гладко. Обсуждать больше нечего, и Штраус в итоге обрадовался, что встреча состоится вечером, ведь тогда он проведет этот вечер не один.
Якоб снова спрашивал себя, отчего бездетный и состоятельный человек семидесяти шести лет не пожалел ни сил, ни денег, чтобы вернуть прежнее имущество своей матери. Поздно ведь. Но Штраус, даже если сам об этом задумывался, начнет ему рассказывать про активные действия, столь необходимые именно в его возрасте, про новый облик квартала Пренцлауэр-Берг, про издательство, заинтересовавшееся всем этим зданием с огромным внутренним двором, и ему, Якобу, останется только промолчать. Якобу было знакомо выражение лица многих его клиентов по окончании дела, гнетущая тишина, тщетность прорыва, потерянность. Напоказ — триумф, даже гордость, будто одержана бесспорная победа, будто сам клиент, а не адвокат отвоевал имущество. Но как часто клиенты цеплялись за него, звонили ему, только чтобы
Он не сказал Изабель, что все-таки сможет прийти на Вартбургштрассе, хотел устроить ей сюрприз, и в пять часов вприпрыжку побежал вниз по лестнице, мимо Шрайбера, молча посторонившегося, и остановил такси. В двадцать минут шестого он был на Вартбургштрассе. Без толку поискал ключ от дома, наверное, забыл его, и никто не открыл на звонок, а окна (их хорошо было видно с другой стороны улицы) были закрыты.
Накануне вечером Изабель, лежа поперек его кровати, нетерпеливым жестом руки велела ему ждать и вдруг разом поднялась, всем вытянутым телом, таким напряжением мышц, что он был изумлен: казалось, она отделилась от матраца чистым усилием воли. Затем расстегнула «молнию», пуговицу и одним движением бедер скинула джинсы. Свет из гостиной достигал кровати, Якоб стоял между гостиной и спальней, так что Изабель могла видеть только его темный силуэт. В полутьме ее ноги казались мускулистее, чем на самом деле. Он сунул руку в передний карман брюк, хотел успокоить себя, от изумления, от ощущения одиночества перехватило горло. Прошло не больше двух минут, как она уже пришла в себя и вызывающе, с наигранной серьезностью, заявила: «Ты прав, нам нужна новая кровать».
Он попросил ее уйти, ему вставать в пять утра, но это же не причина, и на ее ясном, на ее непроницаемом лице читался вопрос, нельзя ли ей все же остаться? Джинсы она так и не натянула, а он не решался об этом попросить, под приспущенными трусиками виднелась ровная, светлая кожа. Отсутствие волос его раздражало.
Теперь, стоя на Вартбургштрассе, он пристально смотрел на тротуар перед собой, на квадратные плитки из прессованного красноватого камня, плотно пригнанные друг к другу, только одна, справа, вздыбилась. Начинался дождь.
На «Мерингдамм» она вышла из метро — хотелось пойти пешком, не пересаживаться на 7-ю линию в сторону Шёнеберга — и только на улице заметила, что опаздывает. «Ничего, грузчики подождут», — подумала Изабель и направилась в сторону Запада. Деревья у Кройцберга все еще голые, в чаше под маленьким водопадом воды ни капли. Плавной дугой улица поднимается к мосту, пересекает бесконечные рельсы, песчаные пустыри, строительные площадки, и далеко позади остается город, отодвинулась и телебашня игрушечного размера, с ее шаром на острой верхушке. Было пасмурно, спускались сумерки, обманывая зрение, и Изабель казалось, будто крыши и башни Потсдамской площади движутся в сторону, чтобы занять новые надежные позиции, будто краны, экскаваторы и бетономешалки — наблюдатели с иной планеты. С тех пор как все ощущают угрозу, считают себя пленниками, отданными на произвол непредсказуемых караульщиков, спокойное наблюдение словно маскирует грозящий ужас. Автомобиль ускорил темп, тонкий дымок из выхлопной трубы растворился в воздухе, и вот машина взяла высоту, покатила через мост, пропала в сгустившихся сумерках, только задние фонари мелькнули еще раз, будто прощаясь.
В самую последнюю секунду, уже толкнув его, она сообразила, что какой-то человек отошел от парапета и тоже рассматривает пути, серый песок из недр земли и светло-желтый — нарочно сюда привезенный, — рассматривает огромную растрепанную тучу, оторвавшуюся от небосклона, и тут с почти ясного неба закапал дождик. Человек вперился в Изабель взглядом, ничуть не испугавшись, она пробормотала то ли извинение, то ли приветствие, и ей показалось, будто этого человека она уже встречала. Лицо бледное, под грязноватой курткой, несмотря на холод, только майка, заношенная и застиранная, да и сам он какой-то запущенный, но зато взгляд такой острый, что она застыла на месте. Выбросила руку вперед, собираясь защищаться, но он только рассмеялся, схватил на лету ее руку — легкую, как у ребенка, — и отвел в сторону. Изабель испугалась, что он ударит, светлые голубые глаза смотрели на нее решительно и твердо, будто с наслаждением от ее страха, но тут он вдруг наклонился, гибким движением подался назад и исчез из ее поля зрения. Она еще слышала его шаги, ожидала удара, нападения сзади, но ничего не было, ничего, кроме тишины, кроме беззвучия, пока не проехала машина. Когда Изабель обернулась, того человека уже не было видно, а когда напряжение постепенно спало, ей почудилось, будто это страшный сон наяву, перекрывший привычную ей обстановку, саму ее жизнь, все никак не готовую к верным и прочным взаимосвязям и упорно распадавшуюся на куски. Человек как сквозь землю провалился, она даже глянула вниз, точно он мог повиснуть где-нибудь там, в пролете моста. Ни следа, конечно, — ни следа, и машина давно исчезла из виду.
Изабель поспешила дальше, к следующему мосту, по которому, словно на картинке из детской книжки, со всей наглядностью ехала электричка. Запыхавшись, Изабель пробежала мимо церкви Апостола Павла и, наконец, оказалась на Вартбургштрассе. Солидные дома эпохи грюндерства теснились друг к другу, никаких повреждений, будто войны и не было, но до чего ж нелепые у них фасады. Свет уличных фонарей смешивался со светом убывающего дня, во все горло распевал дрозд, Изабель даже заметила черное округлое пятно на ветке сухого деревца. А вот и второй, нахохлившись, уселся на карнизе и распевает вовсю, будто хочет победить в соревновании.