Бедолаги
Шрифт:
Двадцать семь лет назад родители привезли его в аэропорт, вроде бы отправляя погостить к дяде с тетей в Западном Берлине, да только не сказали, что назад ему не вернуться. Материнские слезы испортили ему весь отъезд, первую его поездку на Запад, чего тут рыдать? За подростковой грубостью он скрывал собственные страхи, а разрядка наступила много месяцев спустя, когда Аня, первая любовь, дала ему от ворот поворот и он понял, что в Будапешт не вернется.
«Когда твои родители будут на пенсии, — утешала тетя Софи, взмахом руки подавляя вздох дяди Яноша и призывая его молчать, — они приедут нас навестить». Но молчание дяди Яноша было выразительным, и Андраш все понял. Освоив немецкий, он стал посылать Ане в Вильмерсдорф письма, полные тоски, но родителям и младшей сестренке писать отказывался. Он вообще отказывался писать по-венгерски до тех пор, пока Ласло, друг детства, спустя пять лет не оказался в Восточном Берлине. Написал оттуда Андрашу, и Андраш ответил, не вдаваясь в подробности жадных расспросов. Прошедшие годы, вся его юность и далее, слились в один долгий вечер на Вильмерсдорфской
Андраш брал уроки фортепьяно, но без особых успехов. Тетя Софи не замечала, что он почти не разговаривает, потому что беспрерывно говорила сама, а дядя Янош молчал еще упорнее племянника. «Не вмешивайся, — взволнованно сказала тетя Софи, когда Андраш принес домой газету, — нас это не касается». «Вас-то уж точно нет», — мысленно согласился Андраш, ощущая себя как в пустом пространстве, дядя-призрак, тетя-призрак, двое докучливых, трогательных стариков, окостенелых и неуместных, как пони в упряжке на Курфюрстендамм. А как тетя увлекалась астронавтом Армстронгом! «Вот бы с ним разок потанцевать». Дядя Янош и тут промолчал, уходил в больницу пораньше, возвращался все позже. Андраш заметил его существование только в 1977 году, когда Янош Сиртеш купил телевизор ради «немецкой осени». И произнес: «Непонятно, как жить, и убийство нескольких людей тут не поможет», показал на клешеные джинсы племянника и спросил, не хочет ли тот послать такие же сестре. Андраш знал, что это одно из непростительных упущений, но список упущений был столь велик, что хотелось забыть о нем сразу. А какой вести отсчет времени с тех пор, как Берлин и Будапешт ничто не разделяет? Каждая поездка домой вновь разделяла время на периоды до Берлинаи после падения Берлинской стены.Три года потеряны, он давно мог быть в Будапеште.
— Когда ты женишься, наконец? — спрашивала мать, а недавно стали спрашивать с нею вместе и сестра, и даже Ласло, будто настойчиво пытаясь доказать, что в Берлине после смерти дяди с тетей ему делать нечего. До конца дней тетя Софи жила в унылой многоэтажке на Потсдамской улице, где в подъезде пахло мужской мочой, а в окна прорывался уличный шум, заглушая звуки пианино, когда Андраш занимался или тетя Софи играла одну из двух любимых ею сонат Моцарта. Играла она плохо, загадочным образом плохо, и Андраш подозревал, что ее учеба в Будапештской консерватории лишь красивая легенда. Несправедливо подозревал, как объяснил ему отец, до бегства в 1956 году ей предрекали карьеру пианистки, что и было одной из причин бегства, которого она не перенесла, за долгие недели болезни утратив музыкальную память и творческое воображение. Они искали дешевую квартиру со всеми удобствами, с кухней и душем, недалеко от Штеглицкой больницы, но главное — дешевую, чтобы Андраш мог учиться, где захочет. О том, что дядя Янош долгие годы, до начала восьмидесятых, не работал в Штеглицкой больнице врачом, а ухаживал за больными, Андраш тоже узнал только от родителей. «Ты всем им обязан! Ради тебя они жертвовали собой». Да, благодарен, но не его вина, а ирония судьбы, что и он годами врал: живопись он очень скоро бросил и стал изучать графический дизайн. Они оплачивали мастерскую с окнами на север и студенческую комнатенку, пока он не переехал в Кройцберг, для тети — очаг разврата. Впрочем, Андраш всегда держался подальше от политики, источника ее тревожных видений. Мастерскую на Креллештрассе он отдал друзьям, а сам рисовал в крошечной своей комнатке через два дома оттуда, рисовал и рвал рисунки, будто должен был сделать свой вклад в историю семейных неудач, будто должен был сначала принести жертву, потом наконец принять решение. Не ради того, чтобы куда-то пробиться, а ради того, чтобы где-то остаться, следуя фантазии и воле, для его семьи игравшим фатальную роль.
Одной только Изабель Андраш рассказал о своих картинах и рисунках до Берлина, и, когда в один из приездов в Будапешт мать вытащила из подвала папку, тщательно завернутую в упаковочную бумагу, он взял несколько работ с собой в Берлин, чтобы показать Изабель. Уличные сценки, мелкие, при ближайшем рассмотрении странноватые и беспокойные, и люди будто сделаны из того же пористого материала, что и дома: казалось, вычурные фасады эпохи грюндерства насмехаются над серостью и невыразительностью человека в нынешнем мире. Изабель спросила, отчего он все это забросил, но он и сам не знал ответа. Он бы рад выключить свет, может, она другого и не ждала, может, она только и ждала, как Андраш ее сюда заманит и станет целовать, в свежей и белой рубашке, приметной и за пределами освещенного круга, в центре которого сидела Изабель с его рисунками и картинками. Как в старомодном романе, она принялась искать что — то в сумочке и не нашла, зато начала говорить о своем детстве, и ее рассказ, как все подобные рассказы, напоминал нелепую прогулку под дождем по зоопарку, где за все теми же табличками все те же звери либо прячутся, либо равнодушно показываются посетителям. Напоминал фотоальбом с его сложной договоренностью между освещением и химическими свойствами бумаги, поблекшей под
Так в памяти Андраша отпечатался эпизод с огромным, принадлежавшим ее больной матери роялем, который поднялся в воздух и поплыл прямо на нее, пятилетнюю, и двигался бы дальше, если б один из носильщиков с ужасом не заметил ребенка и не успел закричать, предупредив катастрофу. Рояль накренился, не удержался, или у них от испуга вспотели руки (но где же перчатки?), еще раз качнулся и грохнулся на гранитные ступени с жалобным звуком, хотя и тише, чем можно было ожидать, но так неудачно, что одна ножка отломилась, а корпус подпрыгнул на месте. Катастрофа? Или, наоборот, катастрофы удалось избежать? Няня Мимзель схватила ее, обняла и не выпускала, хотя из ранки у левого глаза чуточку сочилась кровь, и Андраш не увидел шва, усевшись рядом с Изабель на диван перед призрачными своими рисунками и картинками; чтобы нащупать шов, надо было провести по нему пальцем. Но Андраш этого не сделал, и список упущений стал еще длиннее. Внезапно он понял, что всякое детство — не важно, счастливое или нет, — есть история выживания и отчуждения, изгнания и стыда. Упомянутая Мимзель отвела Изабель в больницу, вот она — трагедия, рассказывала она, в больницу к ее матери, где та лежала не на смертном одре, а в шезлонге в ожидании смерти, которая через год действительной или воображаемой болезни сделала крутой поворот и исчезла в тумане временной неопределенности, передав госпожу Метцель нелегитимному течению жизни, казалось бы уже отмененной. Отец, известный гейдельбергский адвокат, был в отчаянии из-за приближающейся к жене смерти, но, когда она так и не пришла, впал в неменьшее отчаяние и от ужаса закатил грандиозный праздник, который ознаменовал начало второго и печального периода в детстве Изабель неустанным вниманием общества, загнавшим ее в облике гадкого утенка за стопки тарелок и под огромные подносы с коктейлями.
Андраш не сомневался, что у этого рассказа он оказался первым слушателем мужского пола, и оценил подарок. Однако из фрагментов и эпизодов настоящий сюжет не склеился, показался каким-то пресным, так что Андраш и Изабель остались сидеть рядом, как брат с сестрой, избежав тем самым неловкого служебного романа, хотя Андраш жарко мечтал, что все между ними будет по-другому. Но не придумал ничего, способного разорвать кокон, в котором пряталась Изабель.
— Сделай ей предложение — романтическое, восточноевропейское, с поцелуем руки и красными розами, — посоветовал ему Ласло позже, слишком поздно. И хотя такая картина по сию пору представлялась Андрашу безвкусной, он вынужден был пополнить ею список упущений, ведь все же это было бы умнее, чем его сомнительная идея завоевать Изабель в качестве любовника. Сомнительная, раз уж он не уверен, что может стать потрясающим любовником, но главное — раз уж он не такой, каким хочет быть. Андраш любил Изабель, от этого простого факта разрывалось сердце.
Прошло много времени, и теперь уж все равно, был ли тот вечер упущением или безжалостной правдой: Изабель столь решительно вела линию брата с сестрой, что догадалась ему первому рассказать о новой встрече с Якобом. Вот и пора проститься с надеждой: Андраш, ее верный до смерти рыцарь, сам создал свой комически-печальный образ. Точно по нему скроена, давно срослась с ним эта роль.
«Поезжай наконец в Будапешт, что ты тут позабыл?»
Тоскливым казался ему наверху шум проезжающих машин, часы на церковной башне пробили девять. Она уже не придет.
7
К концу рабочего дня выяснилось, что Роберт, его коллега, все еще в Нью-Йорке. Из тридцати двух сотрудников конторы именно Роберт был ему ближе всех. Они сидели дверь в дверь, с одной и той же секретаршей Юлией, и оба знали, что одного из них — скорее, Роберта — пошлют в Лондон. Они считались друзьями: оба высокие, одного возраста, приятные или даже красивые. Встречались на какой-нибудь выставке, иногда заходили вместе в «Вюргенгель» выпить бокал вина. Про возможность отправиться в Лондон на год или два никогда не говорили, оба хотели в Лондон, и оба знали, что один не попытается выглядеть лучше другого в глазах Шрайбера. Роберт учился в Лондоне целый год и был более подходящим кандидатом.
Именно о Лондоне сразу вспомнил Якоб, когда Юлия вошла к нему в кабинет с распечатанным электронным письмом, отвратительно спокойная, только руками нервно водила туда-сюда.
— Он собирался первым рейсом лететь в Чикаго, но второе письмо я вчера прочитать не успела…
Лицо Якоба полыхало, опять и опять — как бездарно и как стыдно! у него в голове крутилась одна фраза: «Это значит, что в Лондон поеду я». Якоб встал, но ему показалось, будто он и не двигался с места, только что сидел, не шевелясь, а теперь вдруг стоит. Телефон он держал в руке, набрал номер Роберта и трижды прослушал запись: «Абонент не отвечает или находится вне зоны действия сети».
Сегодня вечером у него свидание с Изабель. А тут стоит Юлия, глаза полны слез. Кабинет Шрайбера на верхнем этаже, Якоб молча прошел через приемную, мимо секретарши Буше. Шрайбер впадал в ярость, если к нему входили без предупреждения, все боялись припадков его гнева, но в этот раз ничто не остановило бы Якоба, ни сегодня, ни в ближайшее время. Шрайбер глядел на него ошеломленно, и на миг к уверенности Якоба подметалось ощущение беды и сомнение, такое сильное, что затряслись руки. Он нашел Изабель, он поедет в Лондон, но цена, если цена — смерть Роберта, оказалась завышенной. Он объяснил Шрайберу ситуацию в двух словах, но и те были лишними, ведь доказательства очевидны. Трудно предположить, что Роберт остался жив. Перед вылетом в Чикаго он намеревался найти одного человека, доверенное лицо, в Центре международной торговли.