Бега
Шрифт:
— Приветик! — сказал он Роману Бурчалкину, появившись в отделе культуры и быта. — Ты, старик, не видел случайно Белявского?
— Да где-то тут болтался, — сказал Роман. — Загорел бродяга, как лодочник, и врет еще больше прежнего. Просто уши вянут.
— Зачем ты говоришь «врет»? — заволновался о чем-то своем Виктор. — Просто у него не все сразу получается. А ты с ходу «уши вянут». Ты, Бурчалкин, стал такой въедливый, что тебе пора просто «Роман Бур» подписываться. Честное слово! Кстати, оно эффектней, короче и ко времени… А то, не дай бог, спутают: слыхал, как Сипун разделал твоего однофамильца из Янтарных Песков?
— Еще бы! — сказал Роман. — Такой шум вокруг этого, что
А звон был поднят действительно большой.
Когда Агап Павлович Сипун лично выловил в Янтарных Песках «гладиаторов XX века» и представил их как злостных символистов на страницах «Южной здравницы», на эстрадной бирже начался бум. Подобной ажиотации тут не было давненько. Конферансье Лесипедов и его подельник Нешуйский продали с молотка пьесу «Накипь», три музыкально-эксцентрических обозрения и девять клоунад. В субботу вечером они уже торговали репризами и подписями под моментальными карикатурами.
Собратья по оружию от них не отставали. Разбойный эстрадный цех содрогался от грохота молотков и веселящих сердце криков: «Раззудись, плечо — куй, пока горячо!»
С понедельника цеховой товар потоком хлынул на потребителя. «Гладиаторов» бичевали в семь хвостов. Их грызла изголодавшаяся по свежатинке эстрада, клеймила вечерняя газета, поносила радиопередача «Смейся, дружок».
Последним подключился заподозренный в безыдейности цирк шапито. Это было ужасно. На манеж выкатились босые коверные в абстрактных панталонах и, взрывая опилки бледными ногами, стали лаять на воздушную гимнастку. Гимнастка парила под самым куполом в белом кальсонном трико и олицетворяла собой, как говорилось в программке, «высокое искусство».
Кампания набирала силы. Ставший во главе очистительного похода Сипун побывал у министра художественных промыслов и наскальной живописи, после чего записал в «гладиаторы» всех своих врагов, в том числе Потанина, а заодно и соседа по даче, не желавшего чинить на паях забор.
Вскрикивая «чур меня, чур!», сосед побежал за тесом.
— Тут разве глухой не услышит, — повторил Кытину Роман. — А Стасик Бурчалкин как-никак мой младший брат.
— Иди ты?! — Кытин ухнул, будто свалился в прорубь, и всплеснул руками. — Брат?!. Вот это номер! Ха-ха! Но молчу, молчу, как Аскольдова могила, — он приложил для убедительности палец к губам. — Кытин выше этого. Кытин за товарища на рельсы ляжет.
С этими словами он убежал, но через секунду его лохматая голова снова показалась в дверях:
— На любые рельсы, ты понял?
Все еще гордясь только что найденным образом, Кытин проскочил лестничную клетку, но вдруг застопорил и втянул голову в плечи… Навстречу ему шел завхоз Сысоев с гвоздем в зубах. Гвоздь торчал, как сигара, и яснее ясного говорил о перемещениях в области культуры или печати. Дело в том, что по указанию зам. главного редактора Яремова в редакции были вывешены портреты выдающихся деятелей в области искусства и художественного слова. Согласно диалектике, руководящие культурой деятели менялись. И Сысоев узнавал об этом почему-то в первую очередь. На глазах шептавшихся сотрудников он с нарочитой важностью снимал со стены погашенный волей жребия портрет и вешал на его место новый. Откуда брались точные знания, по какому каналу Сысоеву все это сообщалось — было тайной из тайн. Нервный Кытин на пари обшарил стол завхоза в надежде открыть потайной телефон, но нашел лишь обмылок семейного мыла и кусочек дырчатой пемзы. Сысоев остался неразгаданным, и его фигура вызывала у Кытина нехорошее предчувствие. Вот и теперь он глядел на гвоздь, и шальная мысль, что всякое перемещение пробуждает деятельность, а деятельность неизбежно связана с сокращением штатов, — эта мысль
Кытин сник и заковылял по отделам, жалуясь на жестокость века вообще и свою беззащитность в частности. При этом он совершенно непроизвольно сообщал, что Роман Бурчалкин брат того самого «гладиатора» из Янтарных Песков.
Впопыхах он и сам не заметил, как оказался в кабинете зам. главного редактора Яремова, где взгрустнул особенно остро и про Бурчалкина доложил особенно нехорошо.
Кирилл Иванович слушал Виктора и кривился.
Когда-то он так же мыкался со своими рассказами.
Печатать его, правда, печатали. Но делали это редко, неохотно и уж как-то очень невесело. А писал он в общем-то правильно. Если была труба, то из нее непременно валил дым, ружье стреляло, заяц убегал, добро торжествовало. Но читая его рассказы, издатели кривились, будто перекусывали зубами проволоку. Служебное повышение благотворно сказалось на творческом процессе. Трубный дым перестал раздражать редакторов. Они встречали Кирилла с угрюмой вежливостью, и он обучился садиться в издательствах на стул, не дожидаясь на то приглашения. Кирилл Иванович расцвел, округлился и стал таким гладким, что хотелось его погладить. Но позволить себе эдакое уже никто не мог, и он смело ходил животом вперед, мурлыкая: «Мой час настал, ти-ри-ра-рам, и вот я у-мира-ю».
Он был чтим. Он был признан. Но хныкающее сгорбленное прошлое являлось к нему в образе Кытина, не давая забыть, что он, Кирилл Иванович, как не крути — печатающийся Кытин. Мысль была неотвязной. Но человек непоследователен. Не любя всей душою Кытина, Кирилл Иванович не переставал уважать себя.
Выслушавши сообщение о Бурчалкине, Кирилл Иванович посмотрел на портрет министра художественных промыслов, висевший против окна. Потом вздохнул и выругался вслух. Он позволял себе эдакое для контакта с массой. Но процветание изменило и его ругань. Теперь она напоминала выдохшуюся водку: на вкус противно, а крепости никакой.
Кытина ругательство напугало, и он снова забубнил о своем комплексе.
— М-да? Ну ладно, — сказал Кирилл Иванович. — Идите, Кытин. Идите и работайте.
— Работать? С удовольствием! — пятясь к дверям, затараторил Кытин. — Ведь все, что у меня есть, это Омар Хайям…
Но Кирилл Иванович не слушал. Он с неудовольствием прикидывал, что главный редактор пробудет в Польше еще целую неделю и решать вопрос о Бурчалкине ему снова придется самому.
А решать Кирилл Иванович страсть как не любил, ибо вечно колебался, и колебания эти зависели от дуновений вовсе даже неприметных. Вот и сейчас была нужда поговорить с ответственным секретарем Астаховым, а он не знал, как к этому приступиться. Пойти к Астахову он не мог, потому как был главнее по должности, а вызвать Астахова по телефону не решался, поскольку считал себя демократом. В конце концов он снял трубку и не лишенным приятности голосом проговорил:
— Саша? Надо бы посоветоваться. Как это сделать практически?.. Ага, значит, зайдешь? Ну и прекрасно…
Астахов явился с гранками свежего набора.
— О чем совет? — сказал он.
— Видишь ли, как бы это выразиться поточнее, — Кирилл Иванович запыхтел губами, будто играл с Астаховым в паровозик. — Тебе известно, что наш Бурчалкин в некотором родстве с «гладиаторщиной» и «козлизмом»?
— Нет, не известно. Я его босиком в редакции не видел.
— Этого еще не хватало. Достаточно, что он брат того самого бузотера из Янтарных Песков. Младший Бурчалкин совершил безобразный поступок. И где? На месте будущего памятника Отдыхающему труженику, задуманного самим Сипуном! Представляешь, как все это может быть увязано?