Бега
Шрифт:
— Это он, он меня толкнул… Я бы сам первый не полез: у меня и так хвост по сопромату!
— Подрались, что ли? — спросил Демьян Парфенович, совершенно оглушенный воплями Лаптева.
— Если бы! — подал письменный рапорт вожак. — Тут дело посерьезнее… Вызов против нашей общественности, можно сказать.
— Понятно, — сказал Демьян Парфенович, хотя и не понял ровным счетом ничего. — Идите, разберемся.
Дружинники ушли, а Демьян Парфенович надел железные с потемневшими дужками очки и, поморщившись, углубился в рапорт.
Надо сказать, он не любил чубастого, доставлявшего ему пустые хлопоты. Чубастый и его сотоварищи
Дочитав рапорт, Демьян Парфенович скинул очки и сказал:
— Который из вас по стихам-то, а?
Лаптев вероломно покосился на Клавдина, а тот в отместку наступил ему на босую ногу.
— Прочитал бы чего-нибудь, а? — попросил Демьян Парфенович. — Да ты не бойся, я не для протокола.
Голос Демьяна Парфеновича звучал неофициально, по-домашнему. Клавдии высморкался и, глядя для чего-то в угол, забубнил:
Я — на арене века, гладиатор. Я летом — лед, зимою — радиатор…— Ни черта не понимаю, — признался Демьян Парфенович. — Ты в школе-то как? Не успевал, наверное?
Клавдии порозовел, но хамить не стал. В школе ему приходилось туго.
— Ну, а кто тогда художник? — сказал Демьян Парфенович, печалясь от каких-то своих забот.
— Я, товарищ начальник, — обреченно потупился Лаптев.
— Между прочим, я тоже, — вклинился в разговор Бурчалкин. — Но только позвольте объяснить…
— Не надо, — перебил Демьян Парфенович. — Знаете, что я вам скажу… помогли бы вы нам оформить стенгазету?..
На лицах участников демарша появился трудовой энтузиазм.
— Куратов! — крикнул Демьян Парфенович. — Проводи задержанных в красный уголок. Дай им, что нужно, только не как в прошлый раз.
Задержанным выдали ватман, краски, карандаши и объяснили общую идею. Клавдии тут же уединился в кресле и, задрав ноги к потолку, принялся грызть «кохинор». Бурчалкин и босоногий Лаптев распластали на полу непослушный ватман.
— Набросай эскиз старшины, а я займусь шрифтами, — сказал Стасик, перебирая плакатные перья в коробке.
Босой потупился и застенчиво пошевелил пыльными пальцами.
— Ты что, оглох? — сказал Бурчалкин.
— Я… я реальное не очень, — сказал он, глядя на Стасика кроличьими глазами.
— Интересно! — воскликнул Стасик. — Нерисующий художник?.. Это уже совсем новое течение.
Босой понурился.
— Ладно, готовь краски! — скомандовал Бурчалкин. Он прилег на ватман и, приговаривая: «Стенная печать — это наша настенная живопись», любовно вывел заголовок «Всегда на посту».
В полночь газета была готова. В левом углу стараниями Бурчалкина красовался улыбчивый старшина с бицепсами племенного культуриста. Ниже помещались стихи Клавдина. Демьян Парфенович прочел их вслух:
Стоит он, подтянут и строг, В шинели, как ночь, темно-синей, Спокоен, как уличный бог, Такой же красивый и сильный. Взмахнет — и замедлят разгон Трамваи и автомашины. Стоит— Оказывается, можешь, — похвалил начальник узкогрудого. — А я думал ты так — ни с чем пирожок.
«Пирожок» приосанился. Лаптев принялся морщить и потирать лоб, имитируя творческую усталость. Бурчалкин внушительно прокашлялся.
— Что же, кончил дело — гуляй смело, — сказал догадливый Демьян Парфенович. — Только без глупостей! И чтобы босиком у меня в парк — ни-ни!..
— Ни-ни! — хором откликнулись Лаптев и Клавдии, а Стасик ничего не сказал. Он думал о другом: «Где? У кого сейчас „Голубой козел“?..»
Когда Бурчалкин вышел на набережную, он различил еле слышный прощальный гудок «Адмирала Ушакова». На пустом, обдуваемом ветерком берегу шушукались газетные клочья. Над волнами рыскал прожектор.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Ряженые
Глава XV
Комплекс Кытина
— Где Белявский? Вы не видели Белявского?
Автор незабвенного фельетона про «„Аль-Капонэ“ из Сыромятного переулка» Виктор Кытин, большелицый и приземистый, шел по редакции, заложив руки за спину и сгорбатившись, будто передвигался на беговых коньках. Это означало, что дела у него плохи и Белявский нужен ему позарез. Кытина всегда одолевали либо звонкая фонтанирующая радость, либо мировая скорбь. Если его командировали куда-нибудь в Куеду, он носился по редакции козлом и намекал, что поездка — знак особого к нему, Кытину, расположения редактора и признание его, кытинских, заслуг перед газетой. Но стоило ему прослышать, что где-то в журнале «Антрацит» сокращают штаты, как он сразу становился на коньки и, мешая работать, нудел:
— Что же это, братцы, делается? А у нас кто на очереди, а? Ведь все, что у меня есть, — это Омар Хайям, любимая работа и комплекс неполноценности…
Голос Кытина слабел и падал до шепота. О комплексе он вызнал из медицинского ежегодника «Мепталидад бруталь» и теперь крепко за него держался.
Комплексом Кытина в редакции, как это бывает, не злоупотребляли; Виктора даже где-то жалели, но жалели ущербно и снисходительно, как некрасивую разведенную женщину, претендующую на лавры Клеопатры. Такое жестокое сочувствие только тяжелило неполноценное сердце, и Кытин готовил в душе мстительный реванш. Автор сорока семи непринятых и тридцати отвергнутых рассказов, Кытин отчаянно метил в литераторы.
— Ничего, Виктор, Бальзака не печатали до пенсионного возраста, — мягко успокаивали в газете.
Виктор слушал и мрачнел. До пенсии было далеко.
Скорописью он быстро превзошел Дюма и опостылил в редакции своими сочинениями. Сотрудники «Художественных промыслов» стали его избегать. Тогда он начал зачитывать рассказы пришлым активистам, рабкорам и пойманным в отделе писем жалобщикам. Жалобщикам рассказы нравились. Кытин их где-то понимал. И все равно радовался.