Бегом с ножницами
Шрифт:
— Подожди, дай посмотреть. — Он нацепил на нос бифокальные очки и начал внимательно изучать наклейку.
— Недавно прислали по почте, поэтому я не уверен... ах да. Понятно. Всего лишь мягкое успокаивающее средство. Для того, чтобы не волноваться понапрасну.
Я пожал плечами:
— Ну конечно, я могу это принять.
Он передал мне бутылку, и я засунул ее в карман, где лежали сигареты.
А сейчас мама посмотрела на меня и улыбнулась. Некоторое время она молчала, просто улыбаясь, как будто гордится мной или что-то в таком роде.
— Ты очень независимый молодой
— Спасибо, — поблагодарил я, рассматривая дырку на джинсах, на коленке.
— Хочешь послушать стихотворение, над которым я работаю? Это всего лишь первый вариант — совсем черновой, — но речь идет о моем путешествии в собственный внутренний мир и о том, как мне удалось установить связь с собственным творческим подсознанием.
Мне кажется, тебе это может оказаться полезным, раз ты начинаешь путь свободного и очень умного молодого человека.
Сам я открылся лишь доктору Финчу и матери, однако, как мне кажется, другие тоже кое-что подозревали. Недавно, например, Агнес вошла в телевизионную комнату.
Моя голова лежала на коленях Нейла.
— Что здесь происходит? — закричала она, и Нейл попросил ее не лезть не в свои дела.
— Ничего такого особенного, — добавил он. Он так разозлился, что даже затрясся. А когда она вышла, мы оба встали, и он прижался ко мне. Прижался настолько сильно, что я даже намочил штаны.
Я пробыл в больнице две недели. Когда меня выписали, доктор Финч отправился в управление по образованию Амхерста и объяснил, что я совершил попытку самоубийства и теперь мне придется полгода находиться вне школы, под его пристальным наблюдением.
Кажется, все получилось, потому что они перестали звонить.
Через три дня после моего возвращения мать вошла в кухню, где я курил и жарил в чугунной сковородке ветчину.
– — Ты проводишь в доме Финчей много времени, — начала она.
— М-мм, х-мм, — ответил я, не имея желания объяснять, что торчу у Финчей из-за нее.
— Мне кажется, это хорошо, что ты проводишь так много времени в большой компании.
Думаю, что это было правдой. Мне нравилось, что в любое время суток можно было найти кого-то, кто не спит. Всегда кто-то болтался без дела и был готов развлечься.
— А я в настоящее время так истощена эмоционально. Безжалостно сражаюсь в поисках своего истинного Я — окончательно, раз и навсегда.
—Да.
– отреагировал я, вилкой переворачивая на сковороде полоски ветчины.
— Ну и, разумеется, наши с Ферн отношения поглощают массу энергии и вызывают огромный стресс.
—Ты мне не передашь несколько бумажных полотенец?
— Мне очень трудно быть такой матерью, которая тебе необходима, — прижалась она, протягивая пачку полотенец.
— М-мм, х-мм.
— Поэтому мы серьезно обсудили все с доктором и пришли к выводу, что это — лучший выход. — Она помахала перед моим носом какой-то бумагой.
— Что такое?
—Хорошая новость. Доктор согласился стать твоим законным опекуном.
Я застыл от неожиданности. Потом с недоверием взглянул на нее.
— Чего?
— Сейчас это действительно лучший вариант. И он сам, и вся его семья могут оказать тебе то внимание, в котором ты так нуждаешься. — Она накрыла ладонью мою руку. — Опостен, доктор очень тебя любит. Он считает, что ты обладаешь огромной страстью и волей к жизни. Когда мы с ним говорили, он сказал мне: «У Огюстена очень мощное ощущение собственной личности. Он сможет сделать в этой жизни все, что захочет».
— То есть ты посылаешь меня куда подальше, — заметил я.
— Нет, — нежно возразила она. — Я просто делаю то, что считаю наилучшим и для тебя, и для нас обоих. Я тебя очень, очень люблю. И навсегда останусь твоей матерью.
А ты всегда будешь моим сыном.
Пара подписей — и доктор Финч уже не был просто психотерапевтом, лечившим мою мать. Он стал моим отцом.
Катастрофа в семь с половиной дюймов
Потолок в кухне был слишком низким. Он давил на нас. Он стал источником нашего жизненного несчастья.
— Ненавижу — неожиданно произнесла Натали.
— Что? — уточнил я, думая, что она имеет в виду потолок — сам я относился к нему именно так.
— Жизнь, — коротко ответила она. Не так, как жалуются на свою жизнь подростки, крича, что она ужасна, что она им опостылела и они хотят другой. Она произнесла это с простотой, не свойственной пятнадцатилетним, с той простотой, с которой обычно опускают руки люди куда старше. А потом раскрывают ладонь и насыпают в нее целую горсть таблеток. Она произнесла свои слова именно таким тоном.
Я выдохнул, и в воздух поднялась тоненькая струйка дыма от «Мальборо лайт». Потом образовалось небольшое светло-серое облачко — единственный движущийся объект в комнате. Оно начало подниматься к потолку, словно ночная бабочка, летящая на свет. Мы сидели совершенно неподвижно, словно во что-то вслушивались.
За окном уже стемнело. Мое место было сбоку от окна, и поэтому своего отражения в стекле я не видел, только остальную кухню, и потому чувствовал себя вампиром. Я был невидимым и летел на волшебных крыльях.
— За что ты ненавидишь жизнь? — спросил я, хотя и так все знал. Знал, что ответ заключается в Теренсе Максвелле.
— О! — Вздох прозвучал тихо и неуверенно, словно взятая на пробу нота.-— Теренс. — Произнеся это имя, она как-то вся съежилась.
Я подумал, что вот, мы опять вернулись к началу.
В прошлом году Натали с Теренсом «расстались», если выражаться общепринятым языком. Только после того, как они расстались, я узнал об этих двоих полную и совершенную правду; понял, какими на самом деле были их отношения. Я знал, что Теренсу сорок три, что он полупрофессиональный теннисист и пациент доктора Финча. Но я не знал, почему ему пришлось начать лечение: дело в том, что его мать, алкоголичка, насмерть сгорела в собственном кресле. Она была совершенно пьяна и уронила сигарету. Да, и еще, Теренс и его мать были любовниками. По словам Натали, Теренс не сумел смириться с тем, что так и не смог достичь вершин в своем деле и стать профессиональным теннисистом. Мать оказалась единственным человеком, способным его утешить.