Бегство (Ветка Палестины - 3)
Шрифт:
С утра Эсфирь перебралась к Эли, принимала поздравления. Каждому визитеру Эли наливал чарочку, конца им не было, визитерам. Удача в гостинице "Sunton" была столь редким гостем, что многие появлялись лишь затем, чтоб взглянуть на американский вызов Эсфири - сверкающую жар-птицу из сказки, которой бредили годами.
Часам к десяти приехала из Иерусалима "пташка", опять привезла кошерную еду и фрукты для Саши. "Пташка", казалось, всегда находилась в приподнятом настроении, а тут пришла в полный восторг, кинулась обнимать Эсфирь. Видела ее, кажется, впервые, тем не менее, восторг гостьи был искренним. "Освободилась!
– повторяла она, не уточняя, от чего именно: от метлы, от бивуачной жизни, от Израиля?
– Освободилась!" -
"Пташка" потребовала, чтоб Саша достал магнитофончик и крутил музыку: праздник ведь общий! Эсфирь минут двадцать терпела новейшее увлечение Саши, а потом шепнула: - Сашок, пожалуйста, выключи свою камнедробилку.
– Она подняла тост за Эли и Сашу, детей самой несчастной на свете российской интеллигенции, наполовину вырезанной, оклеветанной и изгнанной. Произнесла спич в их честь, а в конце вдруг всплакнула, воскликнув: - Ребятки мои, что же мне с вами делать? Напишите мне, как и что, пожалуйста.
Саша признался, что его мучает. Раз Эсфирь уезжает, значит тот мимолетный Сэм из "Нью-Йорк Таймс" оказался порядочным человеком, он помог Эсфири. Почему же нет статьи в газете? Они и ждать отчаялись!
Эсфирь, прижав ладони к горевшим щекам, пояснила: неизвестно, кто помог - "резюме" было разослано ею веером в несколько стран.
– Допустим, это дело рук того паренька, которого я, к стыду своему, не пожелала видеть. Он захотел и сделал: ни в чем не задел сильных мира сего. А статья о бедах русского еврейства в Израиле дело отнюдь не частное: сколько бесстыжих влиятельных рож пришли бы в "благородное негодование" на человека, посмевшего утверждать, что Израиль выбрасывает на помойку еврейские мозги? Зачем им такая правда?! Тут Сэм писал, да не Сэм решал.
Разъяснения Эсфири вызвали целый поток воспоминаний Эли о "доисторической родине", где одни писали, а совсем другие решали. "И все ж можно было остаться человеком, Чего-то добиться," -завершил Эли грустно.
Пустые бутылки отставили в сторону и стали думать, как жить дальше? Ведь только на то, чтоб их "амуте" разрешили строить, ушел без малого год. А теперь что делать?
Аврамий предложил свой план. По неискоренимой привычке, усвоенной на своей кафедре и ученых советах, он встал, затем, усмехнувшись, сел и поднял руку.
– Мы, свеженькие русские евреи в Израиле, - извините мой торжественный глагол, - посланники, наконец, проклюнувшейся на Руси гласности. Так вот, надо вывести Израиль за скобки. Именно об этом твердил Дов, а мы тогда не понимали, не дозрели...
– Он плеснул в крошечную рюмочку остатки водки, опокинул, не морщась, заел хлебцем.
– Что я имею в виду, дорогие собратья? Надо привлечь к нашему безнадежному делу всех тех, о ком шумел мир, кто дает интервью во все газеты земного шара чуть не каждую неделю. Если они проникнутся нашими бедами, расскажут о них, пусть хоть вскользь, мы прорвемся через любое осминожье и блокаду. Итак, я за глас вопиющего в пустыне!
Стали вспоминать, кто в Израиле попал в перекрестье прожекторов и виден отовсюду. Сошлись на том, что это, прежде всего, двое бывших советских зеков - Ида Нудель и Натан Щаранский. "Пташка" предложила добавить к ним и Володю Слепака.
Ни Эли, ни Саша о нем не слышали. "Пташка" бросила им в сердцах, чтоб не придуривались: о Слепаке не слышали только эскимосы и папуасы: Володичка - душа человек, идеалист высшей пробы, которого семнадцать лет держали в отказе. В сное время, он поднял на отъезд грузинских евреев.
– А-а!
– с иронией протянул Эли.
– Это чистая правда: недавно слышал от одного грузинского еврея: "Мы были тогда такие слепаки!"
– Поверим и проверим!- заключил Эли и внес Владимира Слепака в свой список.
Обидевшаяся "пташка" заявила, что она хорошо знает Иду Нудель и, если ребята не против, она созвонится с ней и даже отвезет к Иде, поскольку та живет у черта на рогах.
На том и лорешили. К концу месяца, в коротенький, промозглый зимний день, "пташка" прикатила на старой дребезжащей "Субаре" с помятым бампером и, посадив Сашу рядом, а Эли сзади, завертелась по улочкам Бат-Яма, выкатилась на автостраду Тель-Авив - Иерусалим. Моросил дождик, стекла запотели. Эли думал о своем: Енчику следовало бы купить в рассрочку детскую энциклопедию, развесить картины Галии на крючки, которые можно не забивать в стену. И ни у кого не спрашивать, - можно, нельзя ли? Прилепить крючки и все!..
Длинные, с проседью волосы "пташки", выброшенные поверх кожаной куртки, ветер трепал перед глазами Эли. Он подумал вдруг, что самое время задать Руфи и давно тревоживший его вопрос. Он хотел спросить какого-либо израильтянина, - не сабру, а "ватика", старожила, - как и когда тот почувствовал себя в Израиле, будто в родном доме? Через сколько лет пришло это чувство, которое к нему, Элиезеру, увы, так пока и не явилось? Что нужно пережить, чтоб проснуться однажды израильтянином? Слиться каплей с массами, как требовал Владимир Владимирович, поставивший, увы, не на ту лошадь?..
Дорога была, как стрела. "Пташка" пролетала ее сотни, если не тысячи раз. Рулежка легкая: машин мало. Самое время тронуть больное место, почесать, где чешется.
Выслушав Эли, "пташка" молчала столько времени, что он решил, вообще не ответит: проигнорировала бестактный вопрос, это, извини, глубоко личное, неприкасаемое, - "прайвеси", как говорит английский мир. Но нет, поглядела в заднее зеркальце на притихшего, вроде чем-то пристыженного Эли, и заговорила в своей обычной манере:
– Вы что решили, я больная на голову и об этом не думала?! Очень даже думала. Вам интересно - скажу! Я из Польши, которая по жидоморству всегда была впереди планеты всей. А когда ваш Брежнев превратил ее и свое опытное жидоморское поле и всех евреев погнали в три шеи, кикой я могла прибежать в Израиль - когда зад болит, а в голове ветер? Ясно стихийной сионисткой. Тут Дов вернулся с войны на костыле, и я стала понимать, с их вечной мясорубкой мне не по пути, пусть они сгорят со своими "изЬмами"! Теперь, извините, сделаю в рассказе пропуск на пятнадцать лет. Родила я троих, то-се; когда рассталась с Довом, нашла работу в библиотеке бершевского колледжа. Это колледж младших инженеров. Книг мало, всем не хватает, начались споры, склоки. Меня обвинили, что у меня есть любимчики, которым я оставляю книги. Это чистая правда, любимчики имелись. Кто они были, мои любимчики? Евреи из Марокко и Йемена, - седьмые, десятые в своих нищих семьях, смуглые прелестные мальчишки. Прелестные и своей открытостью и тем, как рвались к учебе, голодая, без обуви, в обносках, - как пробивались. Когда изгнали шаха Ирана, оттуда хлынула молодежь. Утверждали, разная, но в колледж пришла замечательная. Самая жлобская публика приехала из вашего СэСэРэ, но не из центра, а из периферии, с юга. Ух, дерьмо! Бессцеремонные, крикливые, хуже них были только французы, - спесивые жидки из жирного захолустья, вроде Ниццы, разговаривавшие со всеми сквозь зубы... Саша, возьми апельсин, дай Эли!.. Так вот, кроме любимчиков я опекала угнетенные нации. Я ведь из социалистической Польши, мусора в моей голове навалом. Кто эти угнетенные? Поискала, нашла - бедуины. Живут в шатрах, без душа и стирального порошка. Меня приучили, к угнетенным надо относиться с уважением, делать им разные послабления, скидки. Был и араб любимчик, родившийся в Хайфе... Но вот началась эта идиотская ливанская война, колледж опустел. Остались одни девчонки, бедуины и арабы. Израильтяне ушли в первый день на фронт. На шабат некоторых из них отпускали домой, и они из Ливана приезжали в Бершеву. В пятницу библиотека закрывалась в полдень. Они должны были примчаться до двенадцати, чтобы получить книги. Вбегали измученные, мокрые, с автоматами на шее, и - за учебники: для сдачи очередного зачета у них была лишь одна ночь. А утром снова в Ливан. Они не знали, останутся ли в живых, тем не менее каждую пятницу врываясь ко мне, начинали такой разговор: