Бегуны
Шрифт:
Профессор ушел на пенсию пять лет назад, получив на прощанье несколько премий и наград, кроме того, его внесли в реестр наиболее заслуженных деятелей науки, выпустили посвященный ему сборник статей учеников и устроили в его честь несколько приемов. Один из приемов посетил популярный комик, любимец телезрителей, и, по правде говоря, это оказалось для профессора лучшим подарком.
Потом они поселились в небольшом, комфортном доме в университетском городке, где муж занялся «упорядочиванием бумаг». Утром Карен заваривала ему чай и готовила легкий завтрак. Она занималась его корреспонденцией, отвечала на письма и приглашения (как правило, вежливым отказом). Утром старалась встать пораньше — вместе с ним, и, сонная, варила себе кофе, а ему овсянку. Следила, чтобы у него была чистая одежда. Около полудня приходила домработница, так что несколько часов, пока он дремал, Карен могла заниматься своими делами. После обеда — снова чай, на этот раз травяной,
Пароход назывался «Посейдон» (греческие буквы четко выделялись на белом туловище: ) и состоял из двух палуб, ресторана, бильярдной, кафе, сауны, массажного кабинета, солярия и комфортных кают. Профессор и Карен занимали всегда одну и ту же каюту, с большой двуспальной кроватью, ванной, столиком, двумя креслами и микроскопическим письменным столом. На полу — мягкий ковер кофейного цвета: Карен всегда надеялась найти в его длинном ворсе сережку, потерянную четыре года назад. Из каюты можно было выйти прямо на палубу первого класса и по вечерам, когда профессор засыпал, Карен охотно пользовалась этой привилегией — она любила постоять у бортика и, глядя на проплывающие вдалеке огоньки, выкурить единственную за день сигарету. Палуба, нагретая за день солнцем, теперь отдавала тепло, а от воды уже поднимался темный холодный воздух, и Карен казалось, что граница дня и ночи проходит через ее тело.
— Песня — о боге великом, владыке морей Посейдоне. Землю и море бесплодное он в колебанье приводит, на Геликоне царит и на Эгах широких. Двойную честь, о земли Колебатель, тебе предоставили боги: диких коней укрощать и спасать корабли от крушенья. Слава тебе, Посейдон, — черновласый, объемлющий землю! Милостив будь к мореходцам и помощь подай им, блаженный! [143] — произносила она вполголоса, а затем бросала богу едва начатую сигарету, свою дневную пайку, эпатаж чистой воды.
143
Гомер.Гимн к Посейдону//Эллинские поэты. М., 1963.
Маршрут круиза все пять лет оставался неизменным.
Из Пиреуса корабль направляется в Элефсис, затем в Коринф, а оттуда снова на юг, на остров Порос, где туристы осматривали руины храма Посейдона и гуляли по городку. Потом они плыли на острова Киклады. Круиз был задуман неторопливым и даже ленивым, чтобы пассажиры успели впитать в себя солнце и море, виды городов, их белые стены и оранжевые крыши, благоухающие на островах лимонные рощи. Сезон еще не начался, так что отсутствовали толпы туристов, о которых профессор всегда говорил с неприязнью, даже не скрывая своего раздражения. Он говорил, что туристы смотрят, но ничего не видят, а лишь скользят взглядом, замечая только то, о чем пишет путеводитель, выпущенный миллионным тиражом, этакий книжный «Макдональдс». Затем они остановятся на Делосе, где осмотрят храм Аполлона, и наконец через острова Додеканезы двинутся на Родос — там круиз закончится, и пассажиры разлетятся из местного аэропорта по домам.
Карен очень любила эту послеобеденную пору, когда они причаливали в каком-нибудь маленьком порту и, переодевшись для прогулки (профессор непременно повязывал свой фуляровый платок), отправлялись в город. Здесь нередко останавливались и большие паромы, и тогда местные купцы сразу открывали свои лавочки, предлагая пассажирам полотенца с названием острова, наборы ракушек, губки, смеси сушеных трав в изящных корзиночках, узо [144] или хотя бы мороженое.
Профессор бодро шагал, палкой указывая на достопримечательности — ворота, фонтаны, руины, отделенные простенькой загородкой, — и рассказывая то, чего его слушателям нипочем не найти в самых лучших путеводителях. Однако в контракте эти прогулки не значились. В обязанности профессора входила только одна лекция в день.
144
Узо — алкогольный напиток, производимый и распространяемый повсеместно в Греции. Его можно сравнить с абсентом, французским пастисом, по вкусу напоминает ципуро (виноградную водку), однако имеет другую технологию производства.
Он начинал:
— Полагаю, что для существования человеку и цитрусовым необходимы примерно одни и те же климатические условия.
Профессор устремлял взгляд в потолок, усеянный маленькими круглыми лампочками, и делал паузу — чуть длиннее, чем нужно.
Карен стискивала руки так, что белели костяшки пальцев, но ей, кажется, удавалось изобразить заинтересованную, чуть озорную улыбку: приподнятые брови, ироническое выражение лица.
— Из этого и будем исходить, — продолжал тем временем ее муж. — Неслучайно территория греческой цивилизации в целом совпадает с ареалом произрастания цитрусовых. За исключением этого солнечного животворного пространства, все подвергается медленной, но неизбежной дегенерации.
Это напоминало длинный неспешный старт. Карен всегда преследовал этот образ: самолет профессора качнулся, колеса вязнут в рытвинах, может, даже съезжают со взлетной полосы — теперь придется стартовать с газона. Однако в конце концов машина взмывает в воздух — колеблясь и раскачиваясь, но уже нет сомнений, что полет состоится. Украдкой Карен облегченно вздыхает.
Она знала темы лекций, знала их план, расписанный на карточках мелким профессорским почерком, имелись у нее и собственные заметки, которые она делала ему в помощь, в сущности, случись что-нибудь, она могла бы подняться со своего места в первом ряду и продолжить любую его фразу, двинуться по утоптанной тропке дальше — однако ее речь, безусловно, была бы менее яркой, лишенной мелких чудачеств, которыми профессор подсознательно удерживал внимание публики. Она всегда ждала момента, когда муж встанет и начнет прохаживаться взад-вперед: для Карен это означало, что (возвращаясь к тому образу) самолет профессора набрал необходимую высоту и полет проходит нормально, а она может спокойно выйти на верхнюю палубу и с наслаждением пробежать взглядом по поверхности воды, останавливая его на мачтах встречных яхт, на горных вершинах, виднеющихся в легкой молочной дымке.
Она рассматривала сидевших полукругом слушателей: те, что в первом ряду, поспешно записывали слова профессора, разложив блокноты на складных столиках. Те, кто сидели сзади, возле окон, расслабленные и демонстративно равнодушные, — слушали тоже. Карен знала, что именно среди них обнаруживались наиболее любознательные, которые потом терзали профессора вопросами, и ей приходилось защищать мужа от желающих получить дополнительную — бесплатную — консультацию.
Муж поражал Карен. Казалось, он знал о Греции все — все, что написано, раскопано, сказано. Его знания были не то что огромны, они были грандиозны, включали в себя тексты, цитаты, ссылки, комментарии, с трудом расшифрованные слова на выщербленных вазах, невнятные рисунки, находки археологов, парафразы, обнаруженные в более поздних текстах, пепел, корреспонденции и конкорданции [145] . В этом было уже даже нечто пугающее: чтобы вместить в себя всю эту информацию, профессор должен был произвести некую биологическую операцию, позволить знаниям врасти в свои ткани, открыть перед ними свое тело, стать мутантом. Иначе это оказалось бы невозможно.
145
Симфония или конкорданция, — книга, в которой собраны из одного или нескольких сочинений места, состоящие из одних и тех же слов или содержащие один и тот же смысл.
Разумеется, такое количество информации невозможно систематизировать, знания профессора напоминали скорее губку, морской коралл, растущий на протяжении многих лет и образующий совершенно фантастические конфигурации. Они достигли некой критической массы и теперь, казалось, переходили в другое состояние — размножались, разрастались, организовались в сложные и причудливые фигуры. Пути ассоциаций неповторимы, сходство можно обнаружить в самых неожиданных версиях — словно родственные связи в бразильских сериалах, где любой персонаж может оказаться ребенком, мужем, сестрой любому другому. Протоптанные тропинки утрачивают значение, те же, что казались непроходимыми, превращаются в проезжие тракты. Что-то, чему годами не придавалось никакого значения, вдруг — в голове профессора — становилось отправной точкой для великого открытия, для радикальной смены парадигм. Карен не сомневалась, что ее супруг — великий человек.
Когда профессор говорил, лицо его менялось, словно бы омытое словами, очищенное от старости и усталости. Открывалось другое — тусклые глаза начинали блестеть, запавшие щеки приобретали упругость. Тягостное впечатление маски, какой это лицо казалось еще мгновение назад, рассеивалось. Удивительная перемена — словно профессору вводили наркотик, дозу амфетамина. Карен знала, что, когда действие этого вещества — чем бы оно ни было — закончится, лицо мужа вновь помертвеет, глаза будто затянет пленка, тело рухнет на ближайший стул и обретет знакомый беспомощный вид. Вот это тело ей и придется взять под руку, осторожно приподнять, слегка подтолкнуть и — переминающееся с ноги на ногу, пошатывающееся — отвести в каюту: вздремнуть и восстановить силы.