Бегуны
Шрифт:
Карен хорошо знала план лекций. Но каждый раз ей доставляло удовольствие наблюдать за мужем: такое ощущение, будто в воду опускают розу пустыни [146] , будто он рассказывает не о Греции, а о себе самом. Им и были все упомянутые персонажи. Его проблемами, причем глубоко личными, оказывались все освещенные в лекциях политические вопросы. Ему принадлежали — не давая сомкнуть глаз — философские идеи. Что касается богов, нет никаких сомнений, что он знал их лично, ужинал с ними в соседнем ресторанчике: там они проболтали не одну ночь, а вина выпили — так просто целое Эгейское море. Профессор знал их адреса и номера телефонов, мог позвонить им в любое время. Афины он знал как свою комнату, но, конечно, не тот город, который они только что покинули (и который, по правде говоря,
146
Роза пустыни — идиоморфные кристаллы гипса различного размера, образующие подобие соединенных лепестков розы, окраска обычно розово-желтая. Возникают в результате природных процессов в пустыне.
147
Перикл (490–429 гг. до н. э.) — афинский политический деятель, вождь демократической партии, знаменитый оратор и полководец. Перикл поднял морское могущество Афин украсил город, особенно Акрополь, знаменитыми постройками (Парфенон, Пропилеи и проч.). Афины при Перикле достигли высшей степени экономического и культурного развития (Периклов век).
Карен составила себе мнение о пассажирах еще утром, когда они садились в Пиреусе на корабль. Все, даже французы, говорили по-английски. Приезжали на такси прямо из афинского аэропорта или из гостиниц. Вежливые, красивые, интеллигентные. Вот пара, лет пятидесяти, худые, наверняка старше, чем кажутся на первый взгляд, в светлой одежде из натуральных материалов, льна и хлопка, он крутит авторучку, она — сидит выпрямив спину, но при этом расслабившись: явно хорошо изучила технику релаксации. Дальше — молодая женщина, чьи глаза из-за контактных линз кажутся стеклянными, левша, пишущая большими округлыми буквами и рисующий на полях восьмерки. За ней два гея, приличных, ухоженных, один в забавных очках `a la Элтон Джон. У окна — отец с дочерью (о чем он информирует всех и каждого, видимо, опасаясь, что его заподозрят в романе с несовершеннолетней), девушка, всегда в черном, стриженная почти наголо, с красивыми губами — полными, темными, демонстративно-неприязненно надутыми. Еще одна пара — созвучно седовласая — шведы, кажется, ихтиологи (Карен обратила внимание, когда просматривала список слушателей, который им с мужем предоставили заранее), спокойные, очень похожие друг на друга — не врожденным сходством, а таким, которое потом и кровью вырабатывается в многолетнем браке. Несколько молодых людей — в этом круизе они впервые и еще не уверены, нужна ли им эта античная Греция: может, загадки орхидей или ближневосточные орнаменты рубежа веков интереснее? Хорошо ли им на этом корабле, рядом с этим стариком, начинающим свою лекцию с цитрусовых? Карен задерживает взгляд на рыжем светлокожем мужчине в свободных, низко сидящих джинсах: он задумчиво потирает модную светло-желтую щетину. Наверное, немец. Красивый. И еще человек десять или чуть больше, с молчаливой сосредоточенностью вглядывающихся в лектора.
Новый тип интеллекта, подумала Карен. Не доверяющий цитатам из книг, из самых лучших учебников, исследований, монографий и энциклопедий — отравленный учебой и теперь страдающий отрыжкой. Развращенный легкостью разложения на составные части любой, даже самой сложной конструкции. Сведением к абсурду любой непродуманной аргументации, меняющейся каждые несколько лет модой на «самый современный» дискурс, который — подобно последней разрекламированной модели перочинного ножика — умеет делать всё со всем: открывать консервы, чистить рыбу, интерпретировать романы и предсказывать развитие политической ситуации в Центральной Африке. Это интеллект любителя шарад, интеллект, с легкостью, словно ножом и вилкой, оперирующий сносками и комментариями. Интеллект рациональный и дискурсивный, одинокий и стерильный. Всё осознающий — в том числе и то, как мало он способен постичь, но удивительно мобильный — ловкий, умный электронный импульс, не знающий ограничений, объединяющий все со всем, убежденный, что всё вместе имеет некий — неведомый нам — смысл.
Профессор принялся вдохновенно рассуждать об этимологии имени Посейдон, и Карен отвернулась к морю.
После каждой лекции ему требовалось, чтобы она подтвердила: да, все прошло великолепно. У себя в каюте, когда они переодевались к ужину, Карен обняла мужа, его волосы нежно пахли ромашковым шампунем. Готовые к выходу — муж в легком темном пиджаке, на шее любимый старомодный фуляровый платок, она в зеленом шелковом платье, — они остановились посреди тесной каюты и поглядели в окно. Карен подала профессору его чарку с вином, он сделал глоток, прошептал несколько слов, потом опустил в нее пальцы и сбрызнул вином каюту — осторожно, чтобы не испачкать пушистый палас кофейного цвета. Капли впитались в темную обивку кресла, нырнули в промежутки между мебелью, не оставив после себя и следа. Карен последовала его примеру.
За ужином к их столику, который они делили с капитаном, подсел тот золотистый мужчина, и она заметила, что мужу это очень не понравилось. Однако незнакомец оказался воспитанным и приятным. Представился программистом, сказал, что работает в Бергене, у самого Полярного круга. Норвежец. При мягком искусственном свете его кожа, глаза и тонкая металлическая оправа очков казались золотыми. Белая льняная рубашка напрасно пыталась скрыть золотистый торс.
Мужчина спрашивал об одном слове, которое прозвучало во время лекции и которому, впрочем, профессор тогда же дал пояснение.
— Контуиция, — сказал профессор, изо всех сил скрывая раздражение, — это, как я уже говорил, вид знакомства с чем-либо, спонтанно обнаруживающий присутствие некой силы, большей, нежели человеческая, некоего единства поверх различий. Завтра я разовью эту тему, — добавил он жуя.
— Да, — согласился норвежец растерянно. — Но что это значит?
Профессор на мгновение задумался — видимо, пролистывал каталог своей беспредельной памяти, наконец, помогая себе рукой — ладонь его описывала в воздухе маленькие круги, — произнес:
— Следует оставить все это и, будто закрыв глаза, заменить телесное зрение и пробудить умное зрение, которое имеется у всех, но пользуются которым немногие, — он даже покраснел от гордости. — Плотин [148] .
Капитан с пониманием покивал головой и поднял тост — это был их пятый совместный рейс:
— За нашу небольшую круглую дату.
Странно, но у Карен тогда мелькнула мысль, что — и последнюю.
— За то, чтобы мы снова встретились в будущем году, — добавила она.
148
Фрагмент «Эннеад» Плотина (204/205–270) — античного философа-идеалиста, основателя неоплатонизма ( Плотин.Эннеады. Киев, 1995–1996).
Профессор оживленно рассказывал капитану и рыжеволосому мужчине (назвавшемуся Оле) о своем новом проекте.
— Путешествие по следам Одиссея, — профессор сделал паузу, чтобы дать собеседникам возможность осознать услышанное. — Разумеется, в общих чертах. Нужно только подумать, как это организовать логистически, — он взглянул на Карен, и та сказала:
— У Одиссея это заняло двадцать лет.
— Ничего страшного, — весело возразил профессор. — Сегодня этот путь можно проделать за две недели.
Именно тогда Карен с Оле невольно обменялись взглядами.
В эту, а может, в следующую ночь Карен испытала оргазм — сама по себе, во сне. Он был как-то связан с рыжеволосым Оле, но не напрямую — Карен мало что запомнила из своего сна. Она просто впитала в себя золотистого мужчину. Проснувшись, Карен явственно ощутила спазмы внизу живота — удивленная, изумленная, смущенная, наконец. Машинально принялась их считать и поймала последние четыре.
Назавтра, когда они плыли вдоль побережья, Карен осознала, что во многих местах стало нечего смотреть.
Дорога в Элефсис — асфальтовое шоссе, по которому мчатся машины, тридцать километров уродства и банальности, иссохшие обочины, бетонные дома, рекламы, автостоянки и земля, которую возделывать невыгодно. Склады, погрузочные платформы, огромный грязный порт, теплоцентраль…
Они вышли на берег, и профессор повел большую группу к руинам храма Деметры, имевшим сейчас довольно плачевный вид. Пассажиры не скрывали своего разочарования, поэтому он велел им пофантазировать — представить, будто время отступило назад.