Бегуны
Шрифт:
— Эта дорога из Афин была тогда узкой и лишь слегка присыпана камнями. Взгляните — в сторону Элефсиса тянется вереница людей, они идут, поднимая пыль, которая наводит страх на величайших правителей мира. Эта плотная толпа кричит сотнями глоток.
Профессор остановился, немного расставил ноги, оперся о палку и сказал:
— Возможно, это звучало вот так, — он сделал короткую паузу, чтобы набрать в легкие воздуха, а потом вдруг закричал во всю мощь своего старческого горла. Голос у него оказался неожиданно звучным и чистым. Крик профессора пронзил раскаленный воздух, заставив удивленно поднять головы и бродивших среди камней туристов, и продавца мороженого, и рабочих, устанавливавших ограждения (поскольку начинался сезон), и малыша, трогавшего палочкой перепуганного жука, и двух ослов, пасшихся в отдалении, По ту сторону холма.
—
Этот возглас, казалось, продолжал висеть в воздухе, даже когда профессор умолк. Всё вокруг затаило дыхание — на полминуты, на несколько десятков странных секунд. Потрясенные эксцентричным поведением лектора, слушатели опустили глаза, а Карен в смущении залилась краской, словно это она кричала. И отошла в сторону, чтобы успокоиться.
Но старик вовсе не выглядел сконфуженным.
— …А может, мы способны, — услышала Карен, — заглянуть в прошлое, бросить туда взгляд, как в некий паноптикум, или же, друзья мои, трактовать прошлое так, словно оно продолжает существовать и лишь перемещено в иное измерение. Может, достаточно всего-навсего изменить угол зрения, увидеть все это со стороны. Ведь если будущее и прошлое бесконечны, то, в сущности, не существует никакого «когда-то». Разные моменты времени парят в пространстве, словно простыни или экраны, на которых высвечивается определенный момент, весь мир состоит из таких неподвижных мгновений, грандиозных метаснимков, а мы лишь перескакиваем из одного в другой.
Тут профессор сделал маленькую паузу, чтобы перевести дух — дорога шла немного в гору, — потом Карен снова услышала, как он выдавливает из себя слова, перемежая их свистящим дыханием:
— На самом деле никакого движения не существует. Подобно черепахе из апории Зенона [149] , мы никуда не движемся, а лишь смещаемся к изнанке мгновения, нет ни конца, ни цели. Вероятно, это относится и к пространству: если все мы одинаково удалены от бесконечности, то не существует также никакого «где-то» — никто не находится в каком бы то ни было времени или месте.
149
Зенон Элейский (ок. 490 — ок. 430 до н. э.) — древнегреческий философ, ученик Парменида. Знаменит своими апориями, доказывающими невозможность движения, пространства и множества. «Ахилл и черепаха» — одна из апорий Зенона. Быстроногий Ахилл никогда не догонит черепаху, если в начале движения черепаха находится впереди на некотором расстоянии от него. Допустим, Ахилл бежит в десять раз быстрее, чем черепаха, и находится от нее на расстоянии в 1 километр За то время, за которое Ахилл пробежит этот километр, черепаха проползет 100 метров Когда Ахилл пробежит 100 метров, черепаха проползет еще 10 метров и так далее. Процесс будет продолжаться до бесконечности, Ахилл так никогда и не догонит черепаху.
Вечером Карен мысленно подсчитала цену этой поездки: обгоревшие нос и лоб, стертая в кровь нога. Под ремешок сандалии попал острый камешек, а профессор ничего не почувствовал. Явный признак развивающегося артериосклероза, которым муж страдает уже многие годы.
Карен хорошо, даже слишком хорошо знала это тело — изможденное и хрупкое, с сухой кожей, испещренной коричневыми пятнами. Редкие седые волосы на груди, тощая шея, с трудом удерживающая дрожащую голову, хрупкие кости под тонкой оболочкой кожи да скелет — можно подумать, что алюминиевый, до того легкий. Как у птицы.
Случалось, муж засыпал прежде, чем Карен успевала его раздеть и постелить постель, тогда ей приходилось осторожно снимать с него пиджак и ботинки и сонного уговаривать перебраться на кровать.
Каждое утро они мучились с одной и той же проблемой: ботинки. Профессор страдал неприятной болячкой — у него врастали ногти. Пальцы воспалялись, распухали, ногти поднимались, рвали носки и, причиняя боль, терлись о свод ботинок. Заталкивать больные ноги в черные кожаные туфли — бессмысленная жестокость… Так что обычно профессор носил сандалии, а закрытые ботинки заказывали у единственного оставшегося в их районе сапожника: за безумные деньги тот тачал профессору прекрасные мягкие ботинки, с высоким, свободным сводом.
К вечеру у него поднялась температура — видимо, от солнца, — так что Карен попросила принести ужин в каюту.
Утром, когда корабль подплывал к Делосу, профессор, почистив зубы и тщательно побрившись, вышел вместе с женой на палубу. Взяв пирожные от вчерашнего полдника, они крошили их и бросали в море. Рано, наверняка все еще спят. Солнце уже не красное, оно светлеет и с каждой минутой набирает силу. Вода сделалась золотой, словно густой мед, волны утихли, и огромный солнечный утюг разглаживал их, не оставляя ни малейшей складочки. Профессор обнял Карен за плечи — а каким еще жестом можно отреагировать на столь очевидную эпифанию? [150]
150
Эпифания — литературный жанр, миниатюра, отличающаяся глубокой лиричностью В традиционном понимании — зримое или слышимое проявление некой силы прежде всего божественной или сверхъестественной, внезапное озарение.
Оглядеться еще раз, словно рассматриваешь картинку, на которой в хаосе миллиона деталей скрыта фигура. Однажды разглядев ее, уже никогда не забудешь.
Не стану описывать каждый день этого круиза, пересказывать каждую лекцию — впрочем, возможно, Карен когда-нибудь их и опубликует. Корабль плывет, каждый вечер на палубе устраиваются танцы, пассажиры лениво беседуют друг с другом, держа в одной руке рюмку, а другой облокотившись о перила, или просто вглядываются в ночное море, в холодную кристальную тьму, время от времени освещаемую огоньками больших пароходов — тех, что рассчитаны на тысячи пассажиров и каждый день пристают в новом порту.
Упомяну лишь одну лекцию, мою любимую. Идея принадлежала Карен. Это она предложила рассказать о тех богах, которых не найдешь на страницах известных и популярных книг, тех, о которых умолчал Гомер и которых затем игнорировал Овидий, которые не прославились скандалами и любовными интригами, недостаточно страшных, недостаточно хитрых, недостаточно загадочных, известных лишь по осколкам скал, по упоминаниям, каталогам исчезнувших библиотек. Но благодаря этому они сохранили то, что те прославленные — утратили навеки: божественную изменчивость и неуловимость, текучесть формы, туманность генеалогии. Эти боги являлись из тени, из аморфности, а после их вновь окутывал мрак. Как, например, Кайрос, который всегда действует в точке пересечения человеческого линейного времени и божественного — циклического. А также в точке пересечения места и времени, в момент, который открывается на краткий миг, чтобы вместить в себя эту единственную и неповторимую возможность. Это точка, в которой прямая, идущая из ниоткуда в никуда, на мгновение соприкасается с окружностью.
Профессор вошел бодрым шагом, остановился, переступая с ноги на ногу и посапывая, у кафедры — которой служил принесенный сюда из ресторана столик — и извлек из-под мышки узелок. Карен знала его фокусы. Полотенце это профессор только что взял в их ванной. Он был уверен: как только примется его разворачивать, в зале воцарится тишина, а шеи тех, что сидят в последнем ряду, потянутся вперед. Люди все равно что дети. Под полотенцем был красный шарф Карен, а дальше сверкало что-то белое — кусок мрамора. На вид — обломок скалы. Напряжение в зале росло, а профессор, понимая, насколько заинтригованы слушатели, наслаждался — криво усмехаясь, он все делал нарочито медленно, словно в кино. Наконец он поднял этот фрагмент светлой плиты почти на уровень глаз, протянул руку вперед, подражая Гамлету, и начал:
Откуда приехал скульптор, твой творец?
Из Сикиона.
Скажи его имя.
Лисипп.
А ты кто?
Я Кайрос. Бегу впереди всех и всех обгоняю.
Почему ты бежишь на цыпочках?
Потому что я всегда спешу.
У тебя крылья даже на ступнях?
Я же быстрее ветра.
Почему ты так сильно сжимаешь бритву правой рукой?
Чтобы предупредить людей, что я острее бритвы.
Почему прядь твоих волос падает спереди, на лицо?
Чтобы каждый, кто встречается на моем пути, мог схватить ее.
А сзади почему ты лысый?
Кого я перелечу, тот меня не поймает, каким бы сильным ни было его желание.
А почему скульптор сотворил тебя?
Чтобы напоминать людям обо мне, паломник. Я вечное напоминание для всех.