Бегущий за «Алыми парусами». Биография Александра Грина
Шрифт:
Ответ А. Горького не найден. Возможно, отзыв был благоприятный – первый сборник Александра Грина из 10 рассказов «Шапка-невидимка. Из рассказов о революционерах» вышел в Петербурге в начале 1908 года.
За год литературной работы у Грина набрался целый сборник рассказов. В конце 1907 года он познакомился с издателем Котельниковым, владельцем книжной лавки «Наша жизнь». Котельников согласился выпустить книгу. Книга под названием «Шапка-невидимка» вышла в начале 1908 года.
В 1909 году в «Новом журнале для всех» появился первый романтический рассказ Александра Грина «Остров Рено». «В «Острове Рено» уже были заключены все черты будущего Грина. Это простой рассказ о силе и красоте девственной тропической природы и жажде свободы у матроса, дезертировавшего с военного корабля и убитого за это по приказу командира. Грин начал печататься».
В журналах «Вокруг света», «Аргус» были напечатаны рассказы Грина «Колония Ланфиер», «Происшествие на улице Пса», «Штурман четырех ветров», в 1910 году вышел сборник его романтических рассказов. Грин приобретал популярность.
В журнале «Русское богатство» в марте 1910 года появилась рецензия В. Кранихфельда на сборник рассказов А. Грина из 264 страниц, напечатанном издательством «Земля» в Санкт-Петербурге:
Нынешнего читателя трудно чем-нибудь удивить, и оттого он, пожалуй, и не удивится, когда, прочитав в журнале такие рассказы г. Грина как «Остров Рено» или «Колония Ланфиер», узнал, что это не переводы, а оригинальные произведения русского писателя. Что ж – если другие стилизуют под Бокаччио или под XVIII век, то почему Грину не подделывать Брет-Гарта. Но это поверхностное впечатление; у Грина это не подделка и не внешняя стилизация: это свое. Свое потому, что это рассказы из жизни странных людей в далеких странах нужны самому автору; в них чувствуется какая-то органическая необходимость – и они тесно связаны с рассказами того же Грина из русской современности, и здесь он – тот же. Чужие люди ему свои, далекие страны ему близки, потому, что это люди, потому что все страны – наша земля, весь мир – родина. Поэтому Брет-Гарт или Киплинг, или По, которые и в самом деле дали много рассказам Грина, – только оболочка. Просто в этой, конечно, абстрактной форме ему легче найти – то есть высказать – то, что он ищет. С виду он бытовик, за бытовыми красками гонится с настойчивостью, которая подчас слишком заметна. Лезут в глаза не столько самые эти термины морского дела и подробности экзотического быта, эти лиселя и штурвалы, эти дурианги и араукарии, сколько та явная преднамеренность, с которой их ищет автор. Но этим он только оттеняет, что быт для него весьма второстепенное дело: слишком очевидно, что бытовая точность нужна ему исключительно для убедительности, для оправдания его психологической фантастики.
Грин по преимуществу поэт напряженной жизни. Он хочет говорить только о важном, о главном, о роковом: и не в быту, а в душе человеческой».
Все герои Грина – типичные горожане, сугубые горожане нашего времени, уставшие от жизни и от людей, от самих себя, и жаждущие забвения, временного или вечного. У них безмерные аппетиты к жизни, но мало для нее сил. Сознание собственного у них ярко, почти преувеличенное, но они проявляют его только в погоне за наиболее острыми наслаждениями, соперничая и быстро пресыщаясь.
С людьми у этих «индивидуалистов» обыкновенно «все покончено». Остается или убивать себя, или бежать в пустыню. Убивают герои Грина – и себя, и других чрезвычайно легко: по ошибке, по прихоти, под влиянием легкой вспышки. Ценность жизни в их глазах дошла до минимума. В 9 из 11 рассказах сборника мы встречаем убийство или самоубийство, иногда и то и другое, целый ряд убийств – какой-то кровавый кошмар.
Автор довольно удачно охватил некоторые черты «модернистской» психологии. К счастью для него он, по-видимому, неглубоко ею проникся. От изображаемых им «ужасов» и эксцессов веет искусственностью и надуманностью. Случается, что среди них нет-нет, да и проглянет простое, живое любопытство автора к жизни, наблюдательность и даже юмор. Несомненно, что мы, здесь имеем дело не с болезнью, не с единственным надломом творчества, как у Л. Андреева, а только с «модой».
Несамостоятельность Грина, вероятно, обусловленная его литературной молодостью, сказывается и в романтических сюжетах, занимательных, в духе Майн Рида и Купера, и в манере письма, довольно яркой, но тяжеловесной – во вкусе примитивного, уже отжившего импрессионизма. Форма рассказов у Грина красива и иногда любопытна, но все же в большей степени вычурна, чем своеобразна.
Однако, и сквозь сумбурный, поверхностный романтизм и сквозь лубочные краски проглядывает несомненная талантливость автора. Чувствуется, что в нем бродит что-то свое, не находя выхода. Побольше бы ему только вдумчивости, искренности и чеховской простоты».
Жизнь с Александром Степановичем показалась мне сначала идиллией. Утром я уходила в лабораторию, а в час возвращалась домой завтракать. Александр Степанович радостно встречал меня и даже приготовлял к моему приходу какую-нибудь еду Потом я опять уходила в лабораторию, а по окончании моей работы мы шли куда-нибудь обедать.
Но идиллия очень скоро кончилась. Александр Степанович за год своего пребывания в Петербурге сошелся с литературной богемой. Это делало нашу жизнь трудной и постоянно выбивало из бюджета. Я была бесхозяйственна и непрактична, а Александр Степанович всякую попытку к экономии называл мещанством и сердито ей сопротивлялся.
Жизнь наша слагалась из таких периодов: получка, отдача долгов, выкуп заложенных вещей и покупка самого необходимого. Если деньги получал Александр Степанович, он приходил домой с конфетами или цветами, но очень скоро, через час-полтора, исчезал, пропадал сутки или двое и возвращался домой больной, разбитый, без гроша. А питаться и платить за квартиру надо было. Если и мои деньги кончались, то приходилось закладывать ценные вещицы, подаренные мне отцом, и даже носильные вещи. Продали и золотую медаль – награду при окончании мною гимназии.
В периоды безденежья Александр Степанович впадал в тоску, не знал, чем себя занять, и делался раздражительным. Потом брал себя в руки и садился писать. Если тема не находилась, говорил шутя: «Надо принять слабительное». Это значило, что надо начитаться вдоволь таких книг, в которых можно было найти занимательную фабулу, нравящегося героя, описание местности или просто какую-нибудь мелочь, вроде звучного или эксцентричного имени; такие книги давали толчок воображению, вдохновляли и помогали ему найти героя или тему. В подобные периоды Александр Степанович не перечитывал прежде известных ему книг, но доставал приключенческую литературу, фантастические романы, читал А. Дюма, Эдгара По, Стивенсона и т. п.
В те годы, когда мы жили вместе, Александр Степанович был молод, мозг его был свеж, и писалось ему легко. В два-три приема рассказ бывал окончен. Александр Степанович читал мне его, диктовал для переписки набело. Наступали тихие, хорошие вечера.
В такие вечера я мучительно задумывалась над вопросом: да что же за человек Александр Степанович? Мне, в то время молодой и совсем не знавшей людей, нелегко было в нем разобраться. Его расколотость, несовместимость двух его ликов: человека частной жизни – Гриневского и писателя Грина била в глаза, невозможно было понять ее, примириться с ней.
Написанное произведение Грин сдавал в редакцию, получал деньги, а дальше повторялось все прежнее».
27 июля 1910 года Александра Грина по доносу арестовали за проживание по чужому паспорту на его петербургской квартире – Васильевский остров, 6-я линия, дом 1, квартира 33 и поместили в петербургскую тюрьму «Кресты». Осенью 1910 года подследственный Александр Гриневский и Вера Абрамова венчались в церкви градоначальства в Петербурге, на венчании были две его сестры – Наталья и Екатерина.
Сохранилось «Дело о высылке в Архангельскую губернию под гласный надзор полиции за принадлежность к социал-революционной партии потомственного дворянина Александра Степановича Гриневского (25 сентября 1910 года – 22 мая 1912 года)», содержащее 66 листов.
Дело открывается секретным донесением № 14977 от 17 октября 1910 года из Охранного отделения Санкт-Петербургского градоначальника Архангельскому губернатору:
Секретно. Архангельскому губернатору.
…К изложенному присовокупляю, что о названном Гриневском в делах подведомственного мне Охранного отделения имеются следующие сведения:
В 1902 году Гриневский дезертировал из 213 пехотного резервного Оровайского батальона, а в 1903 и в 1904 годах привлекался в Севастополе к судебной ответственности по обвинению в противоправительственной пропаганде среди нижних чинов Севастопольской крепостной артиллерии флота. В 1905 году Гриневский был приговорен Севастопольским военно-морским судом за преступления, предусмотренные 129, 130 и 131 статьями Уголовного Уложения, к ссылке на поселение, но затем в силу Высочайшего Указа 21 октября 1905 года освобожден от определенного ему по судебному приговору наказания.
7 января 1906 года, в ликвидацию в Санкт-Петербурге боевого летучего отряда партии социалистов-революционеров, Гриневский был арестован под именем мещанина местечка Нового Двора Волковысского уезда Гродненской губернии Николая Ивановича Мальцева и по настоящему делу, на основании утвержденного г. Министром Внутренних Дел 29 марта 1906 года постановления Особого Совещания, образованного согласно статьи 34 Положения о Государственной охране, Гриневский был выслан под гласный надзор полиции в отдаленный уезд Тобольской губернии на четыре года, с водворением в город Туринск, откуда он 11 июня 1906 года бежал и был обнаружен лишь 27 июня сего года проживавшим в Санкт-Петербурге по чужому паспорту на имя личного почетного гражданина Алексея Алексеевича Мальгинова.
31 октября 1910 года этапом через Вологду Александр Грин был отправлен в ссылку в Архангельскую губернию.
Архангельский полицмейстер 4 ноября 1910 года рапортом N 10234 докладывал архангельскому губернатору: «Доношу Вашему Превосходительству, что 3 сего ноября доставлен этапным порядком из города Вологды при открытом листе Санкт-Петербургского Правления от 31 минувшего октября за № 10724 поднадзорный потомственный дворянин Александр Степанов Гриневский и впредь до Вашего распоряжения помещен во временную пересыльную тюрьму».
Первоначальное место ссылки Мезень 6 ноября 1910 года по просьбе жены А. Грина, тогда же приехавшей в Архангельск, было заменено на Пинегу. Немного ранее, 25 сентября, первоначальный четырехлетний срок ссылки сократили до двух лет.
Ехать мы должны в Пинегу за двести километров от Архангельска. Это было очень милостиво, но я поняла степень поблажки только потом, от ссыльных, которые объявили мне, что нас могли заслать гораздо дальше.
Через день выехали из Архангельска на паре низкорослых почтовых лошадей.
На дно возка уложили чемоданы, корзины, портпледы, поверх них настлали слой сена, а на сено положили тонкое одеяло (вместо простыни) и подушки. Мы легли, а ямщик накрыл нас сначала одеялами, а потом – меховой полостью. В начале перегона хотелось смотреть и разговаривать, а потом глаза начинали слипаться от ровного потряхивания на ухабах, безлюдья и монотонного позвякивания колокольчика. Дремали. Проехав верст пятнадцать, начали зябнуть, пальцы на ногах и руках ныли, пробуждались и посматривали – не видно ли деревни? Наконец достигли почтовой станции, с радостью вылезли из-под всех покрышек и пошли в станционную избу. Там всегда жарко натоплено и можно заказать самовар. Еды на станциях не бывало; надо было или везти ее с собой, о чем мы не знали, или искать по деревне. Напившись чаю, отогревшись и дождавшись лошадей, мы поехали дальше.
Гриневские приехали в Пинегу 12 ноября 1910 года, а 15 августа 1911 года были переведены в село Кегостров, расположенное на острове на Северной Двине напротив Архангельска. С 21 марта 1912 года до конца ссылки Гриневские прожили в Архангельске, первые три дня в Троицкой гостинице, а потом в доме Афанасьева на Олонецкой улице. В ссылке Александром Грином были написаны «Ксения Турпанова», «Зимняя сказка», «Жизнь Гнора», «Синий каскад Теллури», «Сто верст по реке», «Позорный столб» и многие другие произведения.
Н.А. Кулик сказал нам, что в Пинеге есть Народный дом и при нем – библиотека. Она-то и спасала Александра Степановича от тоски. Читал Грин очень много. Подбор книг в библиотеке был случайный, так как большая часть их была пожертвована разными людьми. Были кое-кто из классиков, полные и неполные комплекты толстых журналов и много переводной литературы. Вообще малоподвижный, Александр Степанович редко выходил из дому без надобности, прогулок не признавал, но в библиотеку ходил довольно часто. Позднее, когда мы ближе познакомились с ссыльными, стали получать книги от них, меняться.
Впоследствии Александр Степанович не раз вспоминал, что два года, проведенные в ссылке, были лучшими в нашей совместной жизни. Мы там оба отдохнули. Денег отец высылал достаточно. Поэтому Александр Степанович мог писать только тогда, когда хотелось и что хотелось.
Александр Степанович поручил мне, когда я буду в Петербурге, зайти в редакцию «Всеобщего журнала». В редакции я встретила А.И. Котылева. Он подошел ко мне, поздоровался и спросил, как живется в Пинеге. Выслушав ответ, спешно простился и ушел из редакции. Такое поведение меня очень удивило: А.И. Котылев довольно часто бывал у нас, когда мы жили на 6-й линии. Он имел репутацию человека порочного, но я не имела возможности убедиться в этом; на мой взгляд, это был человек умный и хорошо воспитанный. Казалось, что они с Александром Степановичем дружили. Приехав в Пинегу, я рассказала Александру Степановичу о странном поведении Котылева.
– Это он и выдал меня, – сказал Грин.
– Да ведь вы же были друзьями?
– Ну, не совсем… Как-то поссорившись, я ему сказал: «Я хоть с тобой и пьянствую, но этим у нас вся дружба и кончается; мы с тобой, как масло и вода, неслиянны». Вот этого он мне и не простил.
В Петербурге я купила Александру Степановичу дробовик для охоты и граммофон с набором пластинок. Ружье и все охотничьи принадлежности очень скрасили ему весну и лето.
В первые полгода жизни в Пинеге Грин совсем не жаловался на скуку. Он был очень утомлен всем пережитым. В тишине и обеспеченности он сначала благодушествовал: много спал, с аппетитом ел, подолгу читал, при настроении – писал, а для отдыха играл со мною в карты или раскладывал пасьянсы. Но к весне начал скучать. Стал раздражителен и мрачен. Поссорился с хозяйкой. Поэтому, когда в мае приехал в Пинегу новый акцизный чиновник, хозяйка сказала, что ей гораздо приятнее иметь жильцом правительственного чиновника, чем ссыльных. И мы снова оказались на Великом дворе, только в другой избе.
Весна в Пинеге мало чем походила на нашу петербургскую, неврастеническую и бледную. Дни настали длинные, солнечные; глубочайшие снега, накопившиеся за долгую, без оттепелей, зиму, принялись бурно таять. Всюду зашумели ручьи, а овраги, которых в Пинеге много, превратились в озера и речки.
Весна развеселила Александра Степановича. Когда просохло, он начал охотиться. Мы купили лодку. Александр Степанович охотился то на реке, то в лесу. Уходил c раннего утра и возвращался к вечеру, увешанный битой птицей. Поели мы с мамой разнообразной дичи: и болотных куликов, и бекасов, и куропаток, и уток всевозможных разновидностей, от крупных до самых маленьких.
Второй год ссылки, на Кегострове, лежащем в дельте Северной Двины, в трех километрах от Архангельска, мы прожили с Александром Степановичем так же дружно, как и первый в Пинеге.
На Кегострове мы поселились у зажиточных хозяев, имевших рыбокоптильню. Внизу большого, солидно выстроенного дома жили хозяева, там же была и общая кухня. Наверху было большое зало, которым обычно никто не пользовался; оно служило только для приема гостей в торжественных случаях. Рядом с залом были еще три небольшие меблированные комнаты; их мы и сняли.
Когда я ехала в город, чтобы закупить на неделю провизии, то брала смирную старую лошадь. Она везла меня ленивой рысью, так что все меня обгоняли, но зато можно было не бояться. Но когда в город собирался Александр Степанович, он брал застоявшегося жеребца, и поездка превращалась в смену сильных ощущений. Как я ни просила попридержать лошадь до выезда на дорогу, Грине не умел этого сделать. Жеребец вылетел со двора так, будто за ним гнались волки, на всем ходу, под прямым углом сворачивал на дорогу; сани ложились на один бок – того гляди окажешься на снегу, – но благополучно выпрямлялись и начинали скакать по ухабам дороги. Потом стремительно неслись с довольно высокого берега на лед. Дорога на Двине была узкая, а проезжих довольно много. Александру Степановичу хотелось всех обгонять, и он, то и дело крича: «Берегись!» – мчался, сворачивая в снег и накреняя сани.
Весной 1912 года нас перевели в Архангельск.
Вскоре я одна вернулась в Петербург, чтобы все приготовить к приезду Александра Степановича. Наняла квартиру на углу Второй роты и Тарасова переулка. В квартире были две комнаты, коридор и кухня. Купола дешевенькую мебель и пополнила хозяйственный инвентарь. Думала, что устраиваю прочное гнездо, но жизнь вскоре заставила меня понять мою ошибку.
Вскоре пути наши разошлись. Встречи стали короткими и редкими.