Бекар

Козлов Сергей Сергеевич

Ему захотелось заглянуть ей в глаза, и он робко повернул в её сторону голову, составляя на всякий случай в уме дежурную фразу. И (о чудо!) фраза не понадобилась, Аня тоже повернулась к нему — брызнула из-под прищуренных век приветливая лазурь, — улыбнулась, и слова в этот миг перестали что-либо значить. В доли секунды Василий запечатлел в своём сердце образ девочки, именно в сердце, даже почувствовал, как ее облик там отразился и запомнился. Весь, до последней пушинки на щеке и маленькой родинки под правым ухом. Отозвался в сердце и тёплой волной нежности вернулся в мысли.

Аня смотрела уже на основное действо школьной линейки, а Василий ещё некоторое время любовался её профилем, и только сейчас заметил, что с другой стороны навстречу ему смотрит Витя Брагин, и рядом с ним ухмыляется его закадычный друг Макс Вознесенский.

Парочка эта, не разлей вода, слыла в школе отменной шпаной ещё

с начальных классов, но при всём том учились Брагин и Вознесенский неплохо, ибо другого им не позволял родительский статус. Отец Брагина был директором муниципального торгового предприятия, а у Вознесенского — не последней шишкой в местной администрации. Не говоря о повальных пропусках уроков, Витя и Макс были всегдашними организаторами маленьких катаклизмов — от взрыва петард в школьном туалете до массовой драки после дискотеки — и водили дружбу со шпаной настоящей, которая есть в каждом населённом пункте. За эту дружбу они платили родительскими деньгами в ближайших кафе, ночным извозом на отцовских иномарках, а взамен имели угрюмую и вескую поддержку братвы в проблемных ситуациях. Какое-то время Василий находился в ближнем круге их компании, его ценили за ум (это не правда, что там признают и уважают только тупую силу), а также за то, что он может, как Шарапов, и Чайковского, и «Мурку» «сбацать». Сам он не напрашивался, но как-то раз его позвали, и он пошёл. Пиво, карты, разговоры о драках, машинах, сексуальном опыте — всё это было для Василия пустым звуком. Привлекало другое — в этом кругу ощущалось ни с чем не сравнимое чувство мужского единения, и он сам не мог себе объяснить, почему для него так важно быть своим в компании парней, с которыми у него совершенно разные интересы. Василию, согласно его наклонностям, придумали необидную, по сравнению с другими, кличку — Маэстро. Старшие ненавязчиво оказывали юному музыканту покровительство, не позволяя остальным ни словом, ни делом задевать его самолюбие, и даже шутки в отношении Морозова были вполне безобидными. За это его в любое время могли попросить взять в руки гитару и подыграть на трех блатных аккордах, или самому исполнить какую-нибудь песню. Василий не отказывал, а однажды ему даже пришлось играть на ультрасовременном синтезаторе в ресторане. Одной из девушек вдруг захотелось услышать Шопена. Ресторанные лабухи (так называли музыкантов) Шопена или не знали, или забыли. Клавишник любезно, а может, за отдельную плату, освободил для Василия место с подходящим тембром, оставив себе левую часть инструмента для плывущего электронного фона. В итоге получилось нечто современно-классическое: тема струилась сквозь общий гармонический фон, пульсирующий в космосе, где парсеки отбивались редким мягким ритмом. Нечто подобное Василию приходилось слышать в исполнении японской пианистки Кейко Матсуи. Когда Морозов закончил пьесу, зал с минуту молчал, а потом взорвался рукоплесканиями и пьяным восторгом. Смягчился даже вышибала-охранник, который сначала не хотел пропускать Василия, потому что тот был в компании младше всех. И даже произнёс знаковое определение стиля: new age. Своеобразный и совершенно нехарактерный для подобной разношёрстной компании авторитет Василия рос, и долгое время он не знал, как к этому относиться.

Но этим летом Морозов резко устранился от общения с ними.

Как-то ночью после дня молодёжи накачанная пивом и кое-чем покрепче толпа отправилась к реке, чтобы у костра под рёв магнитофона продолжить праздник. Собирались обычно у моста, где таёжная река делала небольшой изгиб, а кедровый бор переходил в песчаный пляж. В летнее время эта площадка обычно превращалась в импровизированную шашлычную, а вечером — в место романтических встреч (разумеется, с предварительной тщательной обработкой себя средством от насекомых). Сюда же приходили старшеклассники после выпускного бала, чтобы вдали от счастливых родителей и подобревших учителей устроить оргию прощания со школой.

Той ночью в гуле толпы обертонила какая-то тревожная нота. Василий слышал её чутким ухом, ощущал давление излишнего азарта, агрессивной энергии, наперёд зная, что ничем хорошим она не выплеснется. Хотел уйти, но не уходил и сам себе не мог объяснить почему. Именно Брагин и Вознесенский были заводилами, от них исходил этот неспокойный фон. Сперва они подначивали друг друга, а потом на пару заряжали (заражали?) всех остальных. Кричали громче обычного, задирались, и пьяная развязность уже давно вышла за рамки допустимого даже в таких компаниях. Старшие делали им ленивые замечания, но, казалось, с плохо скрываемым интересом ждали какой-то неожиданной развязки.

В безумной дёрганой пляске все как будто должны были утратить бешеный пыл, но только не Витя с Максом. И когда уже сидели усталые тесным кругом у костра

в мутно-молочном предрассветном сумраке белой ночи, поддерживая по очереди тему об инопланетянах, о параллельных мирах и прочей загадочной чепухе, эти двое периодически вскакивали, с гиком гонялись за другом, пару раз чуть не подрались всерьёз. И вдруг Вознесенский откуда-то притащил к костру большого пушистого сибирского кота. Никто даже предположить не мог, что произойдёт в следующее мгновение.

— Шашлык! — дико закричал он, и тут же бросил кота в бушующее пламя.

Запах палёной шерсти опередил крик несчастного животного. Горящий кот вылетел из пламени и, не разбирая дороги, бросился в сторону леса. Душераздирающий вопль пронзил сонную дымку над рекой, и больше был похож на хриплый вой предсмертного ужаса, замороженный в бесконечно длящемся звуке. Добавившиеся к нему девичьи вскрики и приглушённая ругань парней колыхнули наступающее утро. Мыслью Василий опоздал за событиями, как, впрочем, и все окружающие, только почувствовал, как сжалось сердце, будто его самого бросили в костёр. Обезумевшему коту не повезло во второй раз: страх бросил его под ноги Брагину, и Витя не растерялся, острым носком ботинка отправил кота обратно. Кот подавился собственным воплем, тело его с растопыренными лапами описало в воздухе дугу, и он опять оказался в костре, откуда выпрыгнул уже без крика и снова рванул к спасительному лесу.

— Дурак, — сказал Брагин Максу, — надо было в воду бросить, я ни разу не видел, как коты плавают. Может, он и не умеет.

Даже видавшие виды девицы встали и, ругая этих двоих «придурками» и «дебилами», с разочарованием на лицах пошли по домам. За ними потянулись старшие парни, обматерив, скорее для порядка, закадычных друзей. Никто не назвал их извергами, и уж, тем более, никто не двинулся на них с кулаками. Не сделал этого и Василий, в сознании у которого ощущение гадливости от увиденного сменилось презрением к собственной трусости. Он промолчал и даже не решился уйти в числе первых, вынужденный слушать подробности впечатлений Брагина и Вознесенского от палёного кота. Ему вспомнился недавний разговор с отцом о человеческих слабостях. «Трусость, — сказал отец, — самое гадкое и самое плохое, из того, что может жить в сердце человека, потому что трусость позволяет злу существовать в этом мире». И в эту ночь Василий больше ненавидел не Брагина с Вознесенским, а самого себя.

— Как тебе ария кота, Маэстро?! — спросил его Макс.

— Фальшиво, — ответил Василий, более имея в виду себя. — Пойду домой.

По пути в сознании печально звучало гениальное «Адажио» великого Альбинони...

2

Крыльцо музыкальной школы исчезло в снежной реке, которую гнал вдоль улицы ветер. Маленькие белые смерчи игриво намекали на место, где оно должно было быть. Нащупывая ногами ступеньки в сугробах, Василий подумал, что все эти снежные завихрения можно великолепно озвучить фантазией-экспромтом до диез минор Шопена. Это было одно из обязательных произведений, на которое Изольда Матвеевна делала особую ставку на конкурсе. Ох, и летела эта шопеновская фантазия приручённым гармоничным торнадо из-под рук Василия Морозова! И, прикрыв глаза, учительница задумчиво теребила локон...

Дверь подалась с трудом, пришлось сдвигать добрый полуметровый сугроб. Так через пару часов занятий можно и не выйти из школы. Представилось: морозное утро, заваленные снегом по самые крыши дома и абсолютная тишина... Нет!.. Едва слышно над белой пустыней звучит первая токката Шпета! Неспешный орган славит готические сосульки, мёрзлую вечность — или вечную мерзлоту.

В ожидании спасателей придётся несколько дней сидеть взаперти... Но Василия это как раз устраивало. А что? Чайник и печенье в школе всегда есть. Рояль и уйма времени, помноженная на долю романтики! Главное, чтобы помимо Изольды Матвеевны, а также ворчливой, но доброй технички Антонины Ивановны (похожей на «Рапсодию в голубом» Гершвина) в школе была и Аня.

— Ты выстрелил своего Гаврилина? — без всяких «здравствуйте», «как дошёл» встретила его на пороге Изольда Матвеевна, акцентируя на «своего Гаврилина», как будто тот был родственником Морозова или соучастником в преступлении. Преступление заключалось в том, что Василий настоял: в первой части конкурсной программы, где требовалось исполнение произведений отечественных композиторов, он вместо угловатой сонаты №3 Шнитке (как желала Изольда Матвеевна) будет играть несколько небольших: коротенькую гаврилинскую «Русскую», «Вариации на тему Генделя» Эдисона Денисова и пьесу-фантазию Рахманинова. Сергея Васильевича они любили на пару. Василий смог убедить учительницу тем, что в разных пьесах он выгоднее покажет и технику и различные настроения, короткие произведения можно подать эффектнее, как несколько выстрелов. Главное — уложиться в отведенное время.