Белая бабочка
Шрифт:
Курт до боли в голове напрягал свою мысль в поисках выхода. Он перебрал десятки вариантов и сам их отбросил. И вдруг ему вспомнилось газетное сообщение о предстоящем весной международном конгрессе историков, в котором примет участие советский академик Лаврентьев.
Память Регля, словно ткацкий челнок, сразу связала воедино целый клубок фактов: давний рассказ отца о короне Пилура; расписку Лаврентьева, участвовавшего в экспертизе, которая, должно быть, хранится где-то в архиве; его, Курта, встречу с Лаврентьевым в сороковом году; досье южноморского негоцианта Ганса Нигоффа, с которым будущий комендант Южноморска еще весной 1941 года ознакомился в архиве секретной службы; историю убийства Хомяка и фамилию Куцего в списке агентов, завербованных южноморской комендатурой…
Так у Курта фон Регля родился план.
Когда оберст стал излагать его шефу, тот отнесся к плану Регля весьма скептически: «Стоит ли затевать такую сложную операцию ради какого-то ученого-археолога? Если бы ваш профессор был крупным атомщиком или, скажем, авиаконструктором… Это другое дело». Однако шефу пришлось изменить свое мнение. Он был обескуражен, когда мистер Джордж, с которым обычно координировала свои действия служба разведки, ухватился за план Регля.
В ответ на сомнения своего германского коллеги мистер Джордж, никогда не отличавшийся тонкостью обращения, выпалил:
— Вы узко мыслите! Это мелкий практицизм. Взрыв, произведенный делом Лаврентьева, может быть не менее полезен, чем взрыв какого-нибудь объекта.
Справедливости ради следует заметить, что генерал Джордж в данном случае повторил чужие слова.
Вскоре после того как мистер Томас вернулся из своего полета в Европу и Азию, на двадцатом этаже отеля «Океан» собралось восемь человек, которым принадлежало далеко не последнее место в руководстве «холодной войной». Мистер Томас, проводивший это совещание, высказался весьма определенно:
— Надо шире мыслить. Взорвать завод шли линкор — это полдела, Можно отстроить. Теперь, может быть, самое главное — взрывать в человеке его веру, сеять страх и неверие.
После этого план Курта Регля предстал перед его шефом в другом свете.
«Действуйте!» — И генерал Джордж по-дружески хлопнул по плечу своего германского собрата.
«Выполняйте!» — велел шеф оберсту Реглю и впервые за последние месяцы улыбнулся ему.
«Это будет последнее задание», — протирая очки, мягко сказал Курт фон Регль стоявшему перед ним агенту «Б-17».
Каноник Яков Стасюк уже не раз просил от суетных мирских дел вернуть его в лоно церкви. Регль обещал, что это будет сделано. Впрочем, теперь он мог обещать Стасюку все что угодно…
…А жизнь Счастливой Кими уже не висела на волоске. Ее тело покрыли белой простыней, и сестра, несколько суток не покидавшая палату, впервые вышла на улицу.
Над Хиросимой был поздний вечер. Увидя огоньки свечей у каменного шатра над захороненными списками жертв Хиросимы, маленькая японка подумала, что это памятник не только мертвым, погибшим шестого августа 1945 года, но и живым, которые еще борются с лучевой болезнью, как боролась с ней Кими. И запекшиеся губы маленькой японки шептали страшные проклятия всем, кто служит идолу новой войны…
Загробная жизнь Остапа Шелеха
Самолет из Львова прилетел в полдень. Но Ляля появилась в Эосе только под вечер, после прибытия теплохода из Ялты.
До поздней ночи в комнате Тургиных не гас свет…
А на следующее утро майор Анохин вызвал к себе хранителя эосского заповедника.
Спокойный, исполненный достоинства, опираясь руками на край маленького стола, сидит Остап Шелех перед майором. В кабинете их двое.
— Товарищ Шелех, я пригласил вас, чтобы выяснить некоторые обстоятельства… Вы учились во Львовском университете?
— Да.
— В какие годы?
— С 1908 по 1913 год.
— Вы его закончили?
— Да… историко-филологический факультет.
— Конечно, прошло уже много лет, но кое-кого из своих однокурсников вы еще помните?
— Разумеется.
— Кого?
— Юлиана Радзиковского, Андрея Стафийчука, Менделя Хусида, Вацлава Бжеского, Казика, то есть Казимижа… ну, как его фамилия… вылетит же из головы… Ну да, Гжибовского.
— Это все ваш курс?
Шелех кивает головой.
— Скажите, а фамилия Дупей вам не помнится?
— Дупей… Дупей, — вспоминает Шелех. — кажется, был у нас такой студент.
— Кстати, Остап Петрович, почему вас нет в списке выпускников 1913 года?
Шелех пожимает плечами:
— Какая-нибудь ошибка писарей канцелярии.
Анохин берет из папки на столе несколько листов.
— Студент Остап Шелех значится в списках третьего, четвертого и пятого курса…
— Значит, явное недоразумение. Lapsus calami, как говорят юристы, — ошибка пера.
— А может быть, это ошибка памяти? — Анохин неожиданно поворачивает разговор. — Не потому ли студента Остапа Шелеха нет среди выпускников, что он трагически погиб за два месяца до выпускных экзаменов?
Шелех молчит.
Майор достает из среднего ящика стола большую групповую фотографию.
— А вот студент Юрии Дупей числится во всех списках, есть на фотографии выпускников и почему-то поразительно похож на вас.
Шелех будто потерял дар речи.
— Так кто же вы такой? Шелех или Дупей?
В это время открылась дверь, и вошел Троян. Майор встал. Шелех удивленно посмотрел на Трояна и, начиная понимать все происходящее, тоже привстал.
Троян садится в кресло, поворачивается так, чтобы хорошо видеть лицо Шелеха, и повторяет вопрос:
— Ну, так кто же вы: Остап Петрович, — Шелех или Дупей?
Шелех продолжает молчать.
— Номер двадцать три, полицейский комиссариат города Львова ничего не говорит бывшему студенту Дупею?
Шелех молчит.
— А фамилия господина Штрассера из департамента полиции в Вене?
— Это все прошлое… — медленно, растягивая слова, заговорил наконец Шелех. — Студент Дупей виноват перед совестью и законом. Но имени Шелеха я не запятнал. Стыдно было… От старого не хотел оставить даже фамилию… Бежал сюда, чтобы начать новую жизнь.