Белая лебедь
Шрифт:
Приказав однажды Изабелле поухаживать за собой, Розалия Каллона была приятно удивлена. Ей показалось, что новая рабыня благодаря врожденной аккуратности и знаниям сочетаний трав и масел справилась с делом лучше. И теперь Изабелла, пока Диогнот подыскивал новую обученную уходу за телом рабыню, в определенные дни, особенно перед важными приемами, заботилась только о хозяйке: умасливала кожу своей благородной госпожи и мыла ее.
V
В один из праздничных дней, коих в то время насчитывалось более ста восьмидесяти в год (и это только официальных, а сколько еще было импровизированных праздников), Каллон пришел домой, значительно перебрав вина в гостях. Увидев первую попавшуюся рабыню, склонившуюся перед ним, хозяин задрал ей тунику, обнажив сливочные бедра и нежные
Ни разу не провинившуюся до сей поры Изабеллу госпожа оттащила в сад и отхлестала по щекам. Рабыня молча терпела наказание, считая господ вправе поступать, как им вздумается. Наказав Диогноту дать невольнице десять ударов плетью, хозяйка успокоилась и направилась обратно к подруге Алиспине, вдове Бальбы, с которой и проводила праздничный вечер. Эта темноволосая особа часто бывала в доме Каллона и оказывала хозяину повышенное внимание — по наблюдениям Изабеллы, подруга Каллоны изнывала по Эдварду Антонию. Она специально подстраивала свои встречи с Розалией на то время, когда хозяин приходил со слушаний в сенате или иных мероприятий. Алиспина Бальба следила за ним, иногда даже кралась по коридорам жилища, совершенно не стесняясь рабов.
Другие невольницы призывали Изабеллу не влезать в отношения господ. Они рассказывали, что хозяйка в курсе увлечения подруги, но считает такое поведение невинной шалостью, увлечением, которое поможет Алиспине пережить недавнюю смерть мужа.
Каллон же был равнодушен к вдове своего хорошего друга Бальбы. Не пересекая определенной черты, он вежливо разговаривал с ней, обсуждая политическую обстановку и сплетни. Несколько раз Изабелла, накрывая на стол, обслуживала хозяев и заставала приставания Алиспины Бальбы к хозяину, но тот всегда жестко и решительно пресекал ее поползновения, невзирая на свою обычную слабость по отношению к прекрасному полу.
VI
Ежели хозяйка, Розалия Каллона, желала днем развлечений, она почти всегда брала с собой и личную рабыню. А двадцать первого апреля, в праздник Парилий — день этот считался днем основания Рима — к ним присоединился сам Каллон. В этот знаменательный день Цезарь приглашал всех римлян посетить цирковые игры на особом ристалище в долине между Палатинским и Авентинским холмами.
Госпожа за несколько дней до праздника высказала брату свои опасения – как бы ни повторилась трагедия десятилетней давности, когда Помпей Великий надумал устроить в цирке сражение между слонами и воинами, вооруженными острыми пиками. Тогда животные взбесились от боли и, круша все на своем пути, в том числе и нижние ряды со зрителями, бросились наружу, пытаясь убежать. Эдвард Антоний успокоил родственницу, рассказав, что Гай Юлий Цезарь, вступив в должность консула, приказал прорыть между зрительскими местами и ареной широкий ров, который затем заполнили водой. Также он добавил, что сестре не стоит тревожиться — она и брат будут сидеть на почетных местах, высоко над нижними трибунами.
По прибытии в цирк госпожа и Изабелла сразу направились на предназначенную для их дома скамью. Каллона здесь не было, ведь он принимал участие в торжественной процессии, предшествовавшей зрелищу. Устроившись на своих местах, Розалия и Изабелла наблюдали, как процессия, в значительной мере напоминавшая триумф — торжественное вступление в столицу победоносного полководца и его войска, прошла через ворота Помпы в цирк и обошла его кругом. Возглавлял шествие Гай Юлий Цезарь, одетый как триумфатор, в тунику, расшитую пальмовыми ветвями, и пурпурную тогу, с жезлом из слоновой кости с орлом наверху; государственный раб держал над его головой дубовый золотой венок. Консула окружала толпа клиентов в белых парадных тогах — среди них Изабелла заметила и Каллона — а также друзья и родственники. За ними шли музыканты и те, кто принимал непосредственное участие в играх: возницы, всадники, борцы, а дальше в окружении жрецов в облаках ладана несли на носилках изображения богов.
Оглянувшись по сторонам и сумев разобрать выкрики отдельных зрителей, Изабелла с удивлением подметила, что большинство из них радовалось не триумфальному шествию, медлительное движение которого утомляло большинство присутствующих, а скорому началу представления. Рабыня первый раз присутствовала в этом цирке, впервые видела столь величественную торжественную процессию и самого Цезаря, так что не понимала недовольства окружающих.
Все было готово к началу представления, ждали, только когда почетные зрители рассядутся по местам. Толпа гудела в нетерпении, и Изабелле в полной мере передался восторг и предвкушение, которыми были охвачены все присутствующие. Даже Розалия выглядела воодушевленней обычного. Наконец Цезарь появился в своей ложе и поднял руки вверх, приветствуя свой народ. Музыканты играли праздничный марш, барабаны отбивали торжественный ритм, а народ в такт выкрикивал слова любви и уважения консулу.
Поднялся на свое место и Эдвард Антоний, усаживаясь вплотную к Изабелле — трибуны для почетных гостей были переполнены. Господина наличие рабыни рядом никак не трогало, она была для него пустым местом. Хозяйка же так увлеклась происходящим, что не сразу заметила возвращение брата. А потом начались забеги, и если Розалии что-то и не понравилось, она умолчала об этом.
На первый забег выехали шесть колесниц. Арену полагалось объехать семь раз, победителем считался тот, кто первым достигал проведенной мелом белой черты напротив ложи Цезаря. Всего заездов было десять, насколько поняла Изабелла из разговоров соседей.
Отвечая сестре на какой-то вопрос о происходящем, Эдвард Антоний не сразу заметил, что между ним и Розалией сидит его вечерний книгочей. Раба в доме была тиха и незаметна, всегда появляясь, будто из небытия. Скромно выполнив свои обязанности, рабыня, имевшая столь необычное для римского слуха имя, вновь пропадала, растворяясь в комнатушках, предназначенных для невольников. Это под ее мерный спокойный голос Эдвард Антоний засыпал, что ни в коем случае не было недостатком книгочеи, наоборот — достоинством. Своей неторопливой речью она напоминала Каллону нянечку-рабыню по имени Пассия, что присматривала за ним в детстве. Это была мягкая и добрая женщина греческих кровей. Повзрослев, Эдвард Антоний не раз втайне признавался себе, что любил ее за нежность и трогательное отношение к нему больше родной матери. Когда нянечка умирала, он, скрыв свой поступок от отца, приказал привести к ней видного врача-грека Асклепиада, уроженца Вифинии. Но тот ничем не смог помочь старой рабыне, лишь прописал настои трав для уменьшения болей в оставшиеся ей дни.
Сейчас, наблюдая за бегами, Изабелла казалась отрешенной, как и обычно, но Каллона весьма забавляли опровергающие ее апатию маленькие пальцы, с такой силой впивавшиеся в рабские одежды, что грозили порвать темную ткань. Она переживала за участников. И когда в пятом заезде одна из колесниц перевернулась, а возничий попал под лошадиные копыта своего соперника, Эдвард Антоний услышал взволнованный тихий вздох, показавшийся ему знакомым. Внимательно посмотрев на девичье лицо, он был удивлен тому ужасу, что испытывала рабыня от обычного происшествия. Такое случалось очень часто, и удивляться, скорее, следовало тому, что в первых пяти заездах никто не выпал из колесницы. Пострадал человек Гладия, известного торговца оливковым маслом, и, насколько видел Каллон, не только возница не обладал должным мастерством, но и выучка левой пристяжной лошади была не на уровне.
Сверху, прямо над местами Каллонов, лицезрела представление Алиспина Бальба. Она разместилась на своем месте еще позже Эдварда Антония, поэтому не стала окликать подругу Розалию. Но Алиспина наблюдала не за возницами и лошадьми, не за победами и поражениями, и даже не за великим Гаем Юлием Цезарем. Она пристально следила за Каллоном. Сидя выше и немного левее от него, Алиспина прекрасно видела те два взгляда, которые он бросил на новую никчемную рабыню Розалии. И каждый из них по своей значимости превосходил десяток тех равнодушных взоров, что Эдвард Антоний дарил ей.