Белая полоса
Шрифт:
Спустя несколько недель или месяц его приняли опер'a, чтобы он им показал, куда спрятал трупы. Он сказал, что не знает, откуда они узнали. Возможно, от других охранников, которые что-то видели или слышали. Поиском трупов занимался лично генерал Опанасенко, который высосал пожарными машинами всё болото, рассказывал Тарас, на которое он сначала показал. Они его не били, просто сказали, что знают: трупы спрятал он. Тарас сказал им, что не убивал их, а просто похоронил. Ему поверили, и он показал в лесу место захоронения. И теперь он проходит по делу Гонгадзе, а эти два наркомана — Матрос и Циклоп, — которые, как написал в показаниях его двоюродный брат, рассказали ему до своей смерти, что
— Он знает, за что: чтобы не пиздел!
У Тараса был разбит нос, и Дедковский дал ему своё полотенце, чтобы тот вытер кровь. На следующий день Тараса Балу заказали с вещами и перевели из камеры.
Я попросил Елену Павловну передать эту информацию Федуру, в то время адвокату матери и жены Гонгадзе. Федур сказал Елене Павловне, что всё это знает, а также предложил материалы дела по «Топ-Сервису» отправить в Америку. Впоследствии Тараса Балу и его двоюродного брата осудили. Как говорили, его двоюродному брату дали пожизненное заключение, а Тарасу — то ли 15, то ли 12 лет.
Дедковский со следственки принёс мобильный телефон. Сказал, что телефон будет находиться у него либо в кармане, либо под подушкой. И каждый позвонивший должен либо отдавать телефон ему, либо класть ему под подушку, потому что у него и там при обыске забирать не будут. У меня снова появилась возможность разговаривать с Олей и мамой, а у Оли — доставлять передачи по каналам Дедковского, в том числе по его пожеланиям и просьбам, которые в основном заключались в пятилитровых пластиковых бутылках дешёвого коньяка и водки и лично для него — упаковку замороженных лягушачьих лапок (как он сказал, попробовать). Нередко можно было увидеть, что он поил или похмелял дежурных, подолгу с ними разговаривал, просовывая голову в кормушку. Или проснуться ночью и увидеть, как с ним бухает смена прапоров у него на наре, или на наре у Тараса-качк'a, или на раскладном столике.
Лагоша ещё раз съездил на суд и в камеру уже не вернулся. Пришли забрать его вещи. Он был приговорён к пожизненному заключению и в этот же день переведён на спецпост, который находился на корпусе «Катьки», на пожизненный «бункер» (камеры, в которых находились осуждённые первой инстанцией к пожизненному заключению и оттуда они могли написать кассационную жалобу в Верховный суд). Оттуда редко доходили известия. Один раз корпусной принёс от Лагоши канатик и сказал, что он просит сигарет. С тех пор о Лагоше не было ничего слышно и никаких известий от него не было.
В знак благодарности за его добро и понимая, что в камере этот дед-мороз долго не продержится, я попросил Дедковского передать этого танцующего под хлопок в ладоши деда-мороза с белой кудрявой бородой, хотя и с запозданием, как подарок этому хорошему человеку. Дедковскому идея понравилась. Он рассказывал, что продемонстрировал, как этот дед-мороз работает. Человек долго расспрашивал, зачем ему это передали, однако подарок всё же принял.
Через некоторое время всю камеру полным составом — то есть меня, Дедковского и Тараса-качк'a — перевели на третий этаж, в камеру № 337, которая была по соседству с той, где я первый раз увидел Дедковского. А из её окна можно
В тот же вечер к глазку подошёл Сергей-Прокурор, который вернулся со следственки и узнал, что я на этаже. Я не распознал его по голосу, но он мне напомнил о себе. Сказал, что Верховный суд снял ему три года и совсем скоро он будет на свободе. А Море уже дома (правда, когда говорилось, что кто-то дома или пойдёт домой, это звучало и воспринималось как-то отдалённо, отвлечённо и в какой-то степени невероятно, поскольку казалось, что отсюда, из этих подземных переходов, коридорных лабиринтов и камерных стен, выхода нет).
На свой день рождения и одновременно на День святого Валентина Оля передала праздничную передачу. А через канал Славика — пару бутылок хорошего коньяка и… поющую резиновую рыбу, которая от прикосновения начинала открывать рот и петь, на припеве изгибалась корпусом вбок под прямым углом, а потом снова ложилась плашмя, продолжая петь. И, устроенная на деревянной дощечке, эта рыба несколько недель провисела у нас на стене, доставляя немалое удовольствие шмонщикам и дежурным, пока мы бывали на прогулке.
Утром я проснулся оттого, что в камере открылась дверь и молоденький голос дежурного сказал:
— Шагин, без вещей, там с тобой хотят поговорить, одевайся быстрее!
— На какую следственку?! — смотря на дежурного, подорвался с нары Дедковский. — Сейчас шесть часов утра!
Несколько месяцев назад, когда я первый раз сидел со Славиком, меня вот так же заказали без вещей, только днём, и сказали, что хотят со мной поговорить. Я вышел из камеры и в небольшом «аппендиксе», выступающем за букву П коридора, увидел упитанного, как будто надутого, и румяного офицера с погонами старшего лейтенанта. Он спросил, я ли Шагин и знаю ли я Коломийца из Ржищева. Я сначала не сориентировался. Но потом понял, что Коломиец — это знакомый Курышко Ивана Ивановича, и сказал, что я Шагин и знаю Коломийца. Лейтенант сказал, что он передаёт привет от Коломийца и тот спрашивает, нужно ли мне что-то передать. Я сказал большое спасибо и что мне ничего не нужно. Меня увели в камеру, где я поделился этим событием с Дедковским, сказав ему, что у меня от него никаких секретов нет.
Я быстро оделся и отправился к выходу из камеры. Дедковский сказал, что пойдёт со мной. Я пошёл за дежурным, повернул направо в перемычку П-образного коридора, мы прошли мимо выпускной двери на лестницу и по коридору двинулись дальше. Не доходя до конца (до поворота) рядом с каптёркой была большая железная дверь с глазком. Такая же камера по размеру, как на тридцать человек, только без нар, но с парашей и столом, куда собирали людей с этажа перед выездом на суд. Дежурный открыл засов двери, и я зашёл в помещение.
Было раннее февральское утро, и контуры двух закрытых стеклоблоками и сетчатой решёткой окон выделял шедший с улицы свет прожектора. Любое другое освещение отсутствовало, и в комнате стоял полумрак. А в воздухе — запах аммиака и ржавчины от находившейся в углу параши и стояка канализации, плюс сигаретный дым.
По периметру комнаты было человек двадцать, расположившихся опёршись спиной на низко опущенные фрамуги накладных сетчатых оконных решёток, и сидевших на длинной лавочке спиной к столу, прикреплённому к полу и занимавшему весь пролёт правой стены до параши. А встретившая меня небольшая группка людей расположилась в метре от входной двери, и на их лица и плечи то ли из глазка, то ли из щели не закрытой за мной до конца двери падал тусклый свет…