Белая сирень
Шрифт:
— Адониса? — Она не сразу сообразила, о чем идет речь. — Ах, эта офицерская шутка!.. Откуда вы о ней знаете?
— Наблюдал однажды. Когда стекла вставлял во дворце.
— Я не любительница дионисийских игр, — покачала головой Мария Александровна. — Но ведь каждый по-своему с ума сходит.
— Вы считаете это игрой? А по-моему, свинство. И неудивительно, что у вашего мужа аховая репутация.
— Как же так? — проговорила она недоуменно, по-детски хлопая глазами. — В том кругу, где мы вращались, его считали рыцарем без страха и упрека.
— Я
За узким лобиком совершался непосильный труд мысли. Она то вскидывала на него доверчивые глаза, то потупляла и вдруг рассмеялась — легко и молодо.
— Ах, какая чушь!.. Я даже не поняла сразу. Как люди недобры! Это глупая сплетня. Кирилл Михайлович был эстет, он любил все красивое: женщин, лошадей, молодость во всех проявлениях, китайские вазы, севрский фарфор, английский пейзаж. Он был, как бы поточнее выразиться, человеком очень сильной жизни.
— Слишком сильной, — не удержался Старков.
— Да! — Она не обратила внимания на его замечание. — Он каждый кубок осушал до дна. Так он воевал, так любил, так играл в теннис, охотился, скакал на лошадях. Он, кстати, был лучшим всадником среди Романовых…
— Да, что-что, а это они умеют, — съехидничал Старков.
— Не все, — серьезно возразила Мария Александровна. — Кирилл перепивал всех молодых офицеров, но никто не видел его пьяным. Он стал чувствовать возраст в последнее время и потянулся к молодым. Ему нравилось прикосновение к свежей, юной жизни. Боже мой, и Лев Николаевич Толстой восхищался глупой гусарской юностью и завидовал ей.
— При чем тут Лев Толстой?
— При том, что злая молва не обошла даже великого писателя… Вы простите, что я так долго говорю, но кто же защитит честное имя Кирилла Михайловича, если не я? И вы должны знать, что убили безукоризненного человека. На вашем подвиге нет никакого пятна. Вы ведь считаете это подвигом?
— Я считал это долгом, — угрюмо отозвался Старков.
— Ну, если долг, значит, подвиг. Каждый для своих поступков находит красивые слова, а для чужих — дурные. Не сердитесь, я так — болтаю. Если человек ставит жизнь на карту ради своих убеждений, он имеет право на самоуважение.
— Зачем вы все это говорите? — В голосе Старкова вместо обычной агрессии прозвучала чуть ли не тоска.
— О чем вы? — не поняла Мария Александровна.
Он резко поднялся и сел на кровати.
— Хотите внушить мне, что ваш муж замечательный человек? — Приговор усталой тоски сменился грубым напором. — Чтобы я пустил слезу? И чтобы в ваших проклятых салонах восторгались: «Ах, Мари — святая! Она простила этого изверга, он раскаялся. Они вместе оплакивали несчастного Кирилла. — Хамовато, но талантливо Старков пародировал светскую интонацию. — Боже, как трогательно! Он взошел на эшафот, примирившись с небом. Шармант!»
— Нет!.. Нет!.. — вскричала Мария Александровна, услышавшая из всех злых, издевательских слов лишь одно: «эшафот». —
— Все-таки выслушайте напоследок, — почти брезгливо продолжал Старков. — Меня не поймаешь на жалость, на слезы, на клятвы, что я убил ангела во плоти. Вы зря потратили время и силы, апельсиновый сок и самонабивные папиросы вашего мужа. Вам не унизить моего поступка. Я им горжусь. Ничего иного вы от меня не услышите.
Она долго молчала, лицо ее осунулось, постарело, погасли глаза. Потом она проговорила — с усилием, спотыкаясь:
— Да ведь я не о том… Гордитесь на здоровье. Я хочу лишь одного, чтобы вы его простили.
— Мне его прощать? — Старков ухмыльнулся. — Скорее уж наоборот.
— Но он уже там… Он, конечно, простил. Зачем жить с ненавистью в душе?
— Жить?.. Это недолго продлится. А теперь уходите. Мы все сказали друг другу. Ваш номер не прошел.
Он поднялся и постучал в дверь кулаком. Она немедленно отворилась.
— Забери-ка даму, — сказал он тюремщику…
…Старков спит. Тяжело, неспокойно, вертится, стонет, комкает подушку, сбивает тощее одеяло. Ему снится что-то несуразное, не бывшее с ним.
Восточный базар. Смешение ярких красок, голосов, смехов, воплей, угроз. Покачивают мерно птичьими головами на тонких шеях верблюды, прядут ушами ослики; жалобно и нагло звучат голоса торговцев, зазывающих покупателей. И чего тут только нет! Лопаются от спелости плоды: персики, груши, гранаты, хурма; сверкают золотые и бронзовые изделия: украшения, щиты, вазы, лари, оружие, громадные керамические амфоры соседствуют с посудой, пиалами, тарелками, всевозможными безделушками; впитывает солнечный свет тугой ворс ковров.
Яростно торгуются из-за сочных дынь маленький горбатый продавец и солидный тучный покупатель…
Поймали воришку, награждают тумаками, куда-то тащат, он вырывается…
Поссорились две хозяйки из-за бараньих почек, бранятся, брызжут слюной…
Бродячий фокусник, расстелив на земле коврик, показывает фокусы: заставляет стоять веревку торчмя, заглатывает огонь от смоляного факела, выпускает изо рта горлинок, тут же уносящихся в небо…
Мальчики играют в «косточки» — сшибают плоским камнем установленные в ряд мосолки…
Насурьмленная девица завлекает в свои сети кавалера — продавца липких сладостей…
По базару пробирается Старков — голый, в набедренной повязке, что нисколько не смущает ни его самого, ни окружающих. Он кого-то ищет, сверля толпу воспаленными глазами.
Впереди промелькнула женская фигура, лицо закрыто до глаз. Она оглянулась, столкнулась взглядом со Старковым и юркнула в гущу толпы.
Старков яростно расталкивает прохожих, которые словно сговорились не пускать его к женщине, отшвыривает крутящихся под ногами мальчишек, отталкивает морды ишаков и мулов. Но он вязнет в этом липком, как пастила, человечьем месиве.