Белая сирень
Шрифт:
Преследуя женщину, он наткнулся на ярко выряженного и звенящего бубенчиками, чтобы видели и слышали издалека, продавца воды и опрокинул его на землю. Жалко звякнули бубенчики, пролилась вода.
На Старкова накинулись с руганью и кулаками. Не обращая внимания на тумаки и подзатыльники, он ломит вперед.
Вот женщина опять мелькнула — сбоку, за керамическим рядом. Старков рванулся туда, обрушив горку горшков. Хозяин лавки погнался за ним с палкой. Женщина исчезла. Старков остановился, принимая на широкую
Он снова увидел женщину, перемахнул через арык, через повозку, упал, вскочил, кого-то отшвырнул и настиг беглянку. Повалил на ковровую дорожку и стал лихорадочно срывать с нее одежду.
Кругом толпились люди, но почему-то не обращали внимания на бесчинствующую посреди базара пару.
— Ну же!.. Ну!.. — выталкивал из горла Старков, пытаясь обнажить женщину.
— Так уж сразу? — глухо, из-под платка отозвалась женщина. — Какой жадный!..
— Ну, что же ты? — мучается с ее завязками Старков.
— Накинулся, как любовник!.. А где же ты раньше был?
— Разве не знаешь? — Старков путается в тесемках, крючках, складках ткани, откуда-то вывернувшейся поле халата.
— Постой! Задушил совсем! — Женщина сдернула платок, закрывавший ей нижнюю половину лица.
На Старкова глядит ардатовская деваха, некогда открывшая ему «жгучие тайны».
— Это не ты! — вскричал Старков, отпрянув.
— А кто же еще?.. Нешто забыл?..
Но Старков уже не слышал, он опять мчался сквозь толпу и вскоре увидел ту, которую искал.
На этот раз он был счастливее — быстро настиг ее и повалил прямо на пыльную землю. И снова его неумелые руки запутались в ее легких одеждах.
— Постой!.. Задушил совсем!.. — произнесла ардатовская деваха и сбросила с лица платок.
— А чтоб тебя!.. — заорал Старков и забарабанил кулаками… по спинке тюремной койки и стене.
Отворилась дверь.
— Ты что — сказился? — непрокашлянным, сонным голосом спросил тюремщик. — Али трухаешь?.. Дело сладкое, только давай потише.
— А пошел ты!.. — глухо отозвался Старков…
…Утро. Старков лежит на койке. Он давно проснулся, но не встает. Минувшая ночь с ее странными снами далась ему нелегко — он бледен, осунулся, под глазами круги. Потянулся за папиросами. Закурил, но после двух затяжек загасил папиросу. Появился тюремщик с завтраком.
— Унеси, — поморщился Старков. — С души воротит от ваших помоев.
— Ишь какой балованный!.. А сок будешь?
— Пей сам. За мое здоровье.
Тюремщик вышел. Старков потрогал щетину на щеках — колется.
Сделал нехотя укороченную утреннюю зарядку. Так же через силу окатился холодной водой, растерся полотенцем. Он все делал вяло, рассеянно, занятый какой-то мыслью.
Потом он обнаружил на полу шерстяные комочки из вязанья Марии Александровны. Подобрал их и стал скатывать
Все это дать фрагментарно, монтажно.
За этим занятием и застала его влетевшая, именно влетевшая, а не вошедшая, Мария Александровна в светлом весеннем туалете, со свертками и букетом мимоз.
— Христос воскресе! — сказала она с порога и подошла к Старкову похристосоваться.
Он был как в параличе: не ждал и забыл, что Пасха.
Она сложила свертки на табурет и, взяв голову Старкова в свои руки, поцеловала. Было маленькое замешательство: она ждала ответного поцелуя, наконец он сообразил и клюнул ее в щеку.
— Не сердитесь на меня за вчерашнее, — говорила Мария Александровна, вынимая из сумки пасху, кулич, крашеные яйца и размещая на табурете. — В такой день не надо сердиться. Самый светлый день в году. Это освященные пасха и кулич. Я отстояла службу в церкви Всех Скорбящих Радость. Какая дивная служба!.. Я опять что-то не то говорю?
— Моя мать тоже святила кулич и пасху, — пробормотал Старков.
— Вот славно! — Она положила немного пасхи на тарелку. — Говорят, из материнских рук кусок слаще, но попробуйте моей пасочки и кулича. У каждой хозяйки свои секреты.
Старков послушно взял на ложку немного пасхи, отломил кусочек кулича.
— Вкусно.
— Вот и славно! Я пораньше пришла, потому что на богомолье собралась. — Она как бы извинилась улыбкой за то, что опять коснулась ненавистной для Старкова темы.
— Я думал, на богомолье только старухи ходят.
— Это комплимент? — засмеялась Мария Александровна. — На богомолье — слишком пышно сказано. Я иду в свой монастырь, помните, я вам говорила?.. Это недалеко, верст шестьдесят. В глухом еловом бору. Там такая тишина, такой запах, такая благодать! И такая мудрая, добрая мать-настоятельница!
— Вы собираетесь… как это говорят, удалиться в монастырь? — угрюмо спросил Старков.
— Как странно звучит «удалиться». Я прежде не замечала. Удалиться!.. Приблизиться к Богу. Удаление здесь.
— Я думал, люди уходят в монастырь замаливать грехи. А какие у вас грехи?
— О, не счесть!.. Но сейчас я буду молиться за Кирилла. Он ушел без покаяния, без исповеди, без креста и отпущения грехов. И без прощания с близкими.
— Но и без мучений, — пробормотал Старков.
— А кто это знает? — задумчиво сказала Мария Александровна. — Может, когда душа расстается с телом, все так уплотняется, что вся боль, весь ужас конца вмещаются в одно мгновение… Вы простите, что я об этом говорю. С кем же еще, если не с вами? Не с мальчиками же… А вы и Кирилл так сильно связались во мне, что иногда мне кажется, что он продолжается в вас. Вы так похожи. Оба — только по прямой, как дикий кабан…