Белая сирень
Шрифт:
— Ваш другой папа? — повторил он медленно.
— Да, он приходит, когда тебя нет, — благожелательно пояснил Сторм.
— Вот и последний подарок, — пробормотал про себя Нексе, а вслух сказал: — Тебе очень хочется его видеть?
— Нет! Мы его и так часто видим, а тебя редко.
…Нексе и Сторм возвращаются домой. Нексе устало, механически передвигает ноги. В нем как будто погас свет. Сторм нетерпеливо тянет отца. Вокруг «Зари» сад в полном цвету. Четверка заспавшихся ребят выбегает навстречу отцу. Он рассеянно гладит
Маргрете с красиво уложенной головой, но в фартуке — она хозяйничает на кухне — выходит навстречу гулявшим.
— Вот и вы! Сейчас будем пить шоколад. Не бойся, Мартин, это не из посылки Бехера.
— А я и не боюсь, — тускло отозвался Нексе.
Чувствительная к каждой интонации мужа, Маргрете внимательно посмотрела на него.
— Что с тобой? Ты устал? Плохо себя чувствуешь?
Нексе пожал плечами. Трудно было ломать праздничное настроение в доме, лишать себя последней надежды, к тому же рядом крутились дети.
— Сейчас я тебя порадую. Держи! — И Маргрете выхватила из кармана фартука письмо в нескладном самодельном конверте.
— От моих ребят! — оживился Нексе и с неловкой усмешкой: — Хоть кому-то я дорог.
— Вот те раз! А нам ты не дорог? А своим читателям?
— Читатели бойкотируют «Дитте». А книготорговцам велено не продавать книги большевистского прихвостня.
— Так ты из-за этого такой мрачный? — вроде бы с облегчением сказала Маргрете. — Плюнь! В первый раз, что ли?.. Они считают тебя большевиком? А ты и есть большевик. И назло всем врагам мы подымем на флагштоке красный флаг.
Она достала из тумбочки сверток, развернула его и пустила волной кумачовое полотнище.
— Господи, откуда это? — взволнованно спросил Нексе.
— Мой подарок тебе.
— Спасибо! — Нексе растроган, и тут вся боль разом выплеснулась из него.
— Грета, Грета, ну как ты могла?
Она удивленно посмотрела на него, долго вздохнула и сказала детям:
— Ступайте наверх! Нечего под ногами крутиться. Сторм, я кому говорю? — Когда дети повиновались, тихо сказала: — Я знала, рано или поздно ты узнаешь, но мне так не хотелось, чтобы это случилось сегодня.
— Какая разница?.. Значит, ты не отрицаешь?
— Зачем же лгать, Мартин.
— А разве твое поведение не было ложью?
— В ответ на твою ложь, Мартин.
В ней нет ни растерянности, ни смущения, ни раскаяниями странная ее уверенность сбивает Нексе с толку.
— Что ты имеешь в виду? — смешался он.
— Неужели ты думаешь, что я ничего не знаю? Ты слишком заметная фигура, и твои поездки…
— Что тут общего? — возмущенно перебил Нексе. — Случайная близость в промозглом вагоне и длительная связь у всех на виду. Эта добрая русская женщина просто пожалела меня.
— Я имела в виду не добрую русскую женщину, а кельнершу из мюнхенского погребка, — жестко сказала Маргрете и вдруг улыбнулась. — Сколько в тебе еще детского, Мартин! Ну откуда я могла знать о твоем русском приключении? Но ведь ни для кого не секрет, почему ты повадился в Мюнхен.
— Мне необходим
— Ну конечно!.. Писатель, сложила противоречивая, мятущаяся натура, ему все дозволено. Но я тоже живой человек. И я устала от одиночества, от того, что тебя никогда нет. Даже когда ты дома, тебя нет. Ты называешь меня Дитте, не узнаешь Сторма, дети тебя раздражают. Тебе куда легче любить выдуманных тобой детей, — и прости, самарские дети тоже выдуманные, — чем своих собственных из плоти и крови.
— Дались тебе самарские дети! За что ты их ненавидишь?
— Какая чушь! Может быть, немного ревную… Я не хотела тебе говорить, но коль на то пошло… Ты думаешь, Иеппе Окьер послал им бочку рыбьего жира? Черта с два! Он сам сидит без гроша. Это я из сэкономленных денег…
— Как ты умеешь все запутать! Еще немного, и окажется, что это я виноват.
— Да! Ты видел во мне только хранительницу семейного очага. Пенелопу, у которой нет другого дела, как ждать своего ненаглядного. А я не Пенелопа. Я не могу тупо прясть и распускать пряжу, пока не нагуляется муж-странник. Ты сам сделал меня такой, хотя и не стремился к этому. Ты научил меня думать, жить не только домом и кухней. Но в свою главную жизнь ты меня так и не пустил.
— Неправда!.. — слабо протестует Нексе.
— Правда! Я для тебя подушка, в которую можно выплакаться от всех невзгод. А кому выплакаться мне? Ты ведь не допускаешь, что у меня могут быть свои горести, сомнения, поиски. Я оказалась в пустоте. И нашлись люди, художники, живые, горячие, ищущие, они вырвали меня из этой пустоты, дали почувствовать себя человеком. Неудивительно, что один из них стал мне близок.
— Я догадываюсь, кто это: Боже, такое ничтожество!..
— Конечно, ему далеко до мюнхенской официантки. Ты не находишь, что подобный разговор низок?
— Наверное… Но мне больно, больно тут. — Беспомощным жестом он показал на сердце. — И мерзко. Представляю, как нам перемывают косточки!
— Мало ли о нас сплетничали? Ты всегда был выше этого.
— А дети, Грета? Дети знают.
Лицо ее сразу осунулось, постарело.
Они слишком малы…
— Сторм сказал мне о «втором папе».
— Детская болтовня! — Маргрете вновь взяла себя в руки. — Он сказал это, не вкладывая никакого смысла… Насчет Сторма не беспокойся.
— Да не в Сторме дело! — вскричал он. — Что мне делать?
— Постарайся простить меня, Мартин, как столько раз прощала я тебе.
— Но ты хоть любишь меня? — И это прозвучало как признание своего поражения.
— Очень люблю.
— «Очень» — это меньше, чем просто люблю, Грета, — бледно улыбнулся Нексе.
— Я люблю тебя.
— Ну а что же дальше?
— Начнем сначала, — сказала Маргрете. — Есть семья, есть дом, есть литература, есть твоя борьба. Может быть, она станет и моей борьбой. Твоя бывшая жена Маргрете была хорошая женщина, но ей нужна была только твоя верность. Я же прошу о другом, о большем. И если это будет, то Бог с ней, с кельнершей.