Белая таежка
Шрифт:
Собака тревожно взвизгнула, приплясывая у его ног. Нагнувшись, он изловчился и поймал лыжу. Перед глазами тускло блеснули камушки на дне ручья, отдавая желтизной.
– Уж не золото ли?!
– жарко вырвалось у охотника.
Золото в этих местах никому еще не попадалось, но разговоров о нем было много: прииски не так уж и далеко - на Лене и на Витиме. Старатели и сюда забредали, везде шарили. "Что ни лывка*, то промывка". Трясли в лотках песок на берегах речушек и озерков, били дудки на склонах гольцов, булькались в таежных болотах-калтусах... Но уходили
_______________
* Л ы в а, или л ы в к а, - лужа.
Охотник сдернул с рук мохнашки*, засунул их за опояску и достал со дна вымоины камушек с фасольку величиной. Повертел его в пальцах, покачал на ладони. Тяжелый! На зуб попробовал. Поддается, как свинец...
_______________
* М о х н а ш к и - от слова "мохнатые". Рукавицы из собачьей
шкуры шерстью наружу.
– Золото, Черня!
– задохнулся он от счастья.
Осеневал и зимовал охотник один в тайге и, чтобы не разучиться говорить, привык думать вслух, советоваться с собакой.
– Золото!
Он спрятал самородочек в кисет и решительно шагнул в воду, не думая о том, что промочит ичиги, а впереди ночь. Забрел подальше и начал судорожно шарить руками по дну ручья. Ворошил галечник, ломая ногти, выковыривал камни, вмерзшие в песок, метался по широкому ручью, почти не чувствуя холода.
– Золото! Зо-ло-то!
– повторял он на все лады, охмелев от счастья.
Набитый самородками кожаный кисет все больше оттягивал карман шубенки с изодранными полами, а тяжесть эта еще сильнее будоражила его. Собака, не выдержав, жалобно и надсадно завыла, чувствуя неладное. Но охотник ничего не слышал и не видел, кроме сверкающих у него в глазах золотых червонцев, в которые превращался каждый самородочек, ложившийся в кисет. А когда уж совсем стемнело и силы оставили его, он вылез из воды и в изнеможении рухнул на снег, застонал от боли.
– Черня, заколею тут!
– натужно выдавил из себя.
Он весь промок, одежда залубенела, схваченная вечерним заморозком, тело бил озноб.
"Пропаду", - устало и безразлично подумал о себе как о ком-то постороннем.
Но не было сил подняться. Ни рукой, ни ногой не мог пошевелить. Собака вцепилась зубами в его обледеневшие ичиги и стала остервенело рвать и грызть их, пытаясь поднять хозяина.
– Золото...
– прохрипел он.
Это, должно быть, окончательно взбесило собаку. Она впилась зубами ему в ладонь.
– Черня!..
Глухо вскрикнув от боли, охотник перевернулся на бок, потом опять лег на живот и тяжело поднялся на четвереньки. Собака поторапливала сердитым лаем.
Встав на ноги, он опять чуть не свалился, потянувшись за понягой. Долго не мог забросить за плечо ружье.
– Черня, мы с тобой миллионщики!
– объявил охотник собаке, но уже без особой радости.
– Золота тут - прорва...
И замер, недоговорив, сорвал с плеча ружье. Перед ним маячила фигура человека у сугроба.
– Ты кто?
Видение тотчас исчезло, стертое темнотой.
– Кому тут быть об эту пору, - виновато пробормотал он, поворачивая к изгори, с которой спустился
Согру в потемках не перейдешь - водой вся взялась.
– Тут заночуем, Черня.
Сбитая с толку собака покорно ковыляла следом. На взгорке охотник выбрал место поудобнее, снял понягу и ружье, наломал сухих сучьев, надрал ножом коры с сухой березы, разжег костер. А когда огонь окреп и весело захрустел смольем, занялись толстые полешки, обдавая живительным теплом, охотника опять горячей волной захлестнула шальная радость.
– Такой фарт привалил, Черня!
– возбужденно заговорил он.
– Ну и тряхнем же мы теперь с тобой мошной! Знай наших!..
Напился охотник духовитого чаю, заварив в жестяном котелке пучок зверобоя, согрелся, обсушился, и вместе с теплом пришло решение: не уходить завтра от этого ручья, набрать побольше самородочков. Кто знает, сумеет ли он попасть сюда летом? Может, хляби, зыбуны да калтусы* кругом? Как бы не пришлось зимы дожидаться. Фарт - шальной жеребчик. Хватай скорей за гриву...
_______________
* К а л т у с - топкое таежное болото.
Однако к утру охотник все же сумел побороть себя: надо идти домой. Ни на один день нельзя ему здесь задерживаться. Это погибель. Он и так припоздал, исхарчился вконец, а весна напористая, дружная. Того и гляди зашевелятся бесчисленные речушки и ручьи, вспучатся озера и калтусы, все захлестнет шальное половодье таежное.
– Приметим, Черня, этот ручей - и айда в деревню, - сказал охотник утром собаке.
– Золото от нас никуда не уйдет, брат. Ты теперь как сыр в масле будешь кататься. Стосковался небось по дому-то, Черня?..
И словно в ответ на его вопрос собака весело залаяла, бросившись вперед. Повел охотник плечами, стряхивая вчерашний озноб, споро заскользил на лыжах по твердому насту.
– Сколько тут золота...
О чем бы он ни думал, снова и снова мысли его возвращались к самородочкам. Пройдет чистинку, продерется ли сквозь чащу-чапуру и шлеп себя ладошкой по карману. На месте тугой, тяжелый кисет?
– Возьмем кого в пай или нет, Черня? Сами прииск откроем, а то еще объегорят, на кого ведь нарвешься. Урядника перво-наперво подмаслить придется, не без этого. Золото, золото!..
И всякий раз, когда с его губ слетало слово "золото", охотник понижал голос и начинал тревожно озираться по сторонам. Шастает весной по тайге варначье всякое, поджидая охотников, возвращающихся с богатого зимнего промысла. Спать ложился, не разводя костра. Даже нодью* зажечь боялся. Мал от нее огонь, но можно выдать себя дымом. Нюх у мазуриков отменный...
_______________
* Н о д ь я - костер из двух стволов сухих деревьев, горит
медленно, долго.
Но как ни остерегался охотник, а уберечься не смог. Смерть поджидала его в глухом урмане в каких-нибудь десяти верстах от деревни. Остатки шубенки и обглоданные росомахами кости нашли в густом пихтарнике у калтуса Лихоманка. Указала собака, прибежавшая домой с окровавленным боком. Ей достался заряд картечи. А на долю хозяина варнаки оставили жакан медвежью пулю.