Белая западинка. Судьба степного орла
Шрифт:
На зимнем колымском солнце все мы чернели. И дышалось в тайге легко и вольно. Аппетит у каждого разгорался зверский.
Вместе с нами Александр Степанович все дни проводил под открытым небом, но оставался, в отличие от нас, болезненно бледным. Загар не приставал к его худощавому лицу. Мы справедливо винили в этом его проклятую болезнь.
Но вот миновала зима. Мелькнуло короткое лето. Отполыхала яркая северная осень. Мы начали вторую зимовку. И стали мы замечать, что Александр Степанович перестал кашлять. Белый платок, который он постоянно держал комочком в руке, перекочевал в карман. Лицо его начало смуглеть. Он явно загорал. Мы боялись пока расспрашивать Александра Степановича о здоровье, но он уверенно, на глазах выздоравливал.
Колымское солнце, кристаллики льда в стерильном воздухе, ультрафиолетовые лучи, вкуснейшие куриные бульоны (куропатки же из куриной породы!) побеждали страшный недуг Александра Степановича. Он и сам знал, что выздоравливает. И дело у него ладилось, И всем нам стало как-то легче дышать…
В конце мая, когда с крутых склонов Князя Игоря побежали шумные ручейки, а Кармен, Русалка и Аида наполнились весенними водами, Александр Степанович, за два года успешно завершивший своё исследование, сдал мне партию и улетел на материк здоровым человеком. Он иногда писал мне и неизменно заканчивал свои письма ласковой просьбой: «Поклонитесь колымскому солнцу!»
СКОРОСТНОЙ РЕЙС
Мы долго спорили о том, как назвать речку, у которой обосновались. Остроумие изменило нам, не хватало изобретательности. А ведь какие точные имена удавалось иногда давать таёжным речушкам: Змейка, Говорливая, Юла. Мне помнится речка, названная нами Девчонкой…
— Значит, на Безымянной будем работать, — подвёл Попов итог нашему громкому, но бесплодному спору.
Так было найдено имя неведомой речке. Осели мы на Безымянной прочно и для сообщения с другим берегом срубили и связали небольшой крепкий плот. На другом берегу мы нашли обширную сопку с горелым стлаником и собирали его в запас, на зиму.
Сначала мы перебирались через Безымянную на плоту с помощью длинного шеста, но речка была хотя и неширокой, но быстрой, и плот наш при путешествии туда и обратно сносило почти на километр, а если дул попутный течению ветер, то и дальше. Очередной заготовитель топлива кричал 505, мы без промедления откликались на зов товарища, зачаливали плот верёвкой и на манер репинских бурлаков, с нестройным пением «Дубинушки» тянули его вместе со стлаником к нашей таёжной хате.
Бурлачить нам в конце концов надоело, и мы превратили наш плот в паром с ручной тягой. В нашем снаряжении нашёлся металлический тросик, необходимый разведчикам для проходки глубоких шурфов: поднимать воротком бадью с грунтом. Мы перекинули тросик через Безымянную, потуже натянули и с его помощью благополучно передвигали плот с берега на берег прямо против своего жилья.
Все мы научились виртуозно управлять своим плотом и вертели им, как хотели. Но вскоре наш верный плот перешёл в собственность одного якутского селения. И вот при каких обстоятельствах.
Я получил приказание в определённый день в одиннадцать ноль-ноль явиться к начальнику управления. Приказать легко — самолёт сбросил нам тюк с почтой и улетел. Но как выполнить приказ, если он получен за день до срока, а до управления больше ста вёрст и никаких дорог?
— Задача… — посочувствовал мне Попов. —И не являться тебе нельзя: время-то какое…
Время было суровое, военное. Явиться я обязан был, и непременно к сроку.
— На плоту и спускайся по Безымянной до якутского стана, а там лошадь наймёшь. Иначе не успеешь.
Рискованно, но другого выхода не предвиделось. Через тайгу, по мхам и сопкам проплутаешь неделю. В конце концов — не я первый, не я последний. Первые северные геологи преодолевали на плотах даже колымские пороги. Безымянная, что ж, быстрая, но смирная, в общем-то, река. Нужно было только плот несколько переоборудовать.
В те поры был у нас в партии великий рукодельник — дядя Фома. Он все умел. Даже в шерстяных варежках на гармони играл в лютый мороз… Вот вспомнил я сейчас дядю Фому. Росточком он был маленький, зубы у него цинга съела, лысый, крупноголовый. Большой отполированной головой своей он мне Сезанна напоминал… И щемящая, грусть подступила к сердцу. Хороший человек! Как много такие люди, как дядя Фома или Попов, значили в моей жизни! Под их влиянием — а влиять они никогда ни на кого не старались — душа выпрямлялась, — опрятнее становилась…
Пока наш дядя Фома с Поповым прилаживали к плоту кормовое весло (гребь, как они его называли), я не мешкая снарядился в дальнюю дорогу. Снаряжение несложное: топор, ружьё, спички, мешок с едой. Все это мы укутали в брезент и хорошо приторочили к плоту.
Провожать меня вышла вся партия, но за первым же поворотом я потерял товарищей из виду и остался один на стремнине таёжной реки.
Плот хорошо слушался греби, и управлять им было легко. Двигался он очень быстро. Мне кажется, что хорошо натренированный бегун отстал бы от меня уже на первых километрах. Мелькали живописные берега Безымянной: зелёный тальник у самого берега, голые глыбы серого гранита по крутым склонам сопок, хмуро молчавшие лиственницы, весёлый, пушистый стланик.
Сначала мне было не до красот природы. Безымянная, капризно извиваясь, пробивала себе в тайге трудную дорогу, и я ни на минуту не выпускал из рук греби. Постепенно приноровился к ритму движения и смотрел на быстро меняющиеся картины с профессиональным интересом разведчика, как бы листая живые страницы учебника геологии. Я увидел, что массивы серого гранита расчленены трещинами на причудливые угловатые глыбы. Даже гранит обречён, даже он не в силах противостоять времени: все шире эти трещины будет раздвигать замерзающая в них вода, все глубже и глуше будет гудеть в них ветер, крепко вцепятся в гранитную поверхность лишайники… Начиналась несколько приподнятая долина какой-то древней речки, давно исчезнувшей с лица земли. На ярком солнце расплавленным серебром вспыхнуло зеркало большого ледяного поля: нерастаявшая наледь. Высоко взбиралась зимой наша Безымянная!
А плот не останавливается. Подгоняемый попутным ветром, он скользит по реке быстрее её течения. Что я для этого ветра? Парус! Плечи мои мешают его вольному размаху, и он сердито толкает меня вместе с плотом, ускоряя наше движение… Под шапкой галечника голубеет гигантским топазом многометровая толща материкового льда. Сколько он томится под своей галечной шапкой? По нашим людским понятиям — вечность: со времён ледниковой поры! Зелёный распадок прошивает шёлковой серой лентой резвая речушка — младшая сестра нашей Безымянной. У неё тоже пока нет русского имени, и мне хочется назвать её Капризницей… Ярко–жёлтый глинистый обрыв сплошь просверлён небольшими круглыми отверстиями. Я не успеваю разглядеть их как следует, и, когда уже исчезла продырявленная кем-то стена, мелькнула догадка: колония стрижей. Бедные птахи! Куда вас забросила судьбина?